Мост к людям

Голованивский Савва

Вскоре новосозданный Союз писателей командировал меня на Харьковский тракторный «изучать производственную жизнь» с целью написать что-то о рабочем классе. Места в гостинице я не достал, так что пришлось обратиться в Харьковское отделение Союза, то есть к Юрию Смоличу, который в нем председательствовал. Он охотно согласился помочь, «сел на телефон», но тоже не добился успеха: в Харькове как раз проходил областной съезд колхозников, гостиницы были переполнены.

Вдруг он швырнул трубку на рычаг и произнес:

— Да какого черта звонить! Поехали ко мне. Квартира большая, а мы только вдвоем с женой.

Хорошо помню ночь, которую мы почти до утра просидели с Юрием Корнеевичем на тахте, разувшись и подобрав под себя

ноги. Его жена несколько раз просыпалась и заглядывала к нам, а мы каждый раз обещали, что сейчас разойдемся по кроватям, но не расходились. Запомнился и тот долгий разговор, который объяснил мне, почему именно из-под пера автора приключенческих произведений вышел реалистический роман и почему я не напишу ничего хорошего после творческой командировки для изучения жизни рабочих на Тракторном…

Знать то, о чем пишешь, или писать о том, что знаешь? — внешне это звучит как бессмысленная тавтология, в действительности же это не так, ибо речь идет о первоисточниках художественного творчества — о том, что питает и воодушевляет его. Способен ли писатель написать хорошую книгу о людях, которых близко не знал, о событиях, не пережитых лично? Может ли он по-настоящему познать того, с кем не съел пуда житейской соли, а только внимательно и заинтересованно наблюдал со стороны, как человек работает и живет? Вот тема того ночного разговора с Юрием Корнеевичем. В конце концов она сводилась к тому, имеет ли право писатель избрать тему для своего будущего произведения, которая не продиктована его собственным жизненным опытом, а автор лишь умозрительно полагается на свою добросовестную пытливость и умение наблюдать?

Я не полностью соглашался со Смоличем. Возможно, подсознательно и ощущал его правоту, но схоластические формулы вуспповских установок слишком тяготели над моим неустоявшимся юношеским сознанием и вынуждали спорить. Юрий Корнеевич называл Л. Н. Толстого с его автобиографическими повестями и севастопольскими рассказами, которые были прямым результатом лично пережитого. Я противопоставлял ему «Войну и мир» того же Толстого, в которой автор писал о событиях, не пережитых лично. Но Смолич считал, что и это произведение утверждает его позицию, ибо все персонажи — от князя Болконского до крестьянина Платона Каратаева — выходцы из среды, в окружении которой Толстой постоянно жил, знал их как самого себя, а не изучал, как собираюсь изучать своих будущих героев на Харьковском тракторном я.

Его соображения казались мне и верными, и ошибочными одновременно. Но Юрий Корнеевич доказывал мне свою правоту с такой страстью и даже горячностью, что его убежденность, вероятно, сама по себе убеждала. Нет, специально изучать жизнь не следует, ибо изучить ее нельзя, — таков был вывод. Нужно просто жить, жить со всеми и как все! — только так можно понять людей по-настоящему.

Теперь я знал, почему автобиографическая трилогия вышла именно из-под его пера. Она была результатом долгих и серьезных размышлений над проблемами собственного творческого пути — раздумий, которые навсегда отстранили его от выдуманных событий, искусственно созданных сюжетов и несуществующих людей и навсегда направили на путь реалистического романа. Он умел фантазировать и выдумывать, умел и представлять себе людей в тех вымышленных и нафантазированных ситуациях. Но голос собственного жизненного опыта был таким требовательным и настойчивым, что его нельзя было заглушить. И это счастье, что писатель не стал заглушать его в себе. Один раз в жизни он, правда, сделал это, хотя и не по собственной воле, — в итоге появилась книга, которую он, кажется, и сам не считал достижением.

После своей знаменитой автобиографической трилогии Юрий Корнеевич создал целый ряд больших прозаических полотен, построенных на лично пережитом материале. Но началась война, интересы всех подчинила себе она, и сама жизнь потребовала ответа на ее суровые и бескомпромиссные

вопросы. И хотя Смолич был не военнообязанным и из-за этого на фронте Великой Отечественной войны не воевал, он, как видно, не мог себе позволить в такое время писать о чем-то другом. И он начал работу над романом «Они не прошли».

Тяжкое бремя войны ощущали, конечно, не только на фронте, а и в глубоком тылу. Но как участник войны я знаю: по-настоящему понять, что такое война, можно все-таки лишь на фронте — там, где люди не только непосильно работают на победу, а и знают, что каждый миг в борьбе за победу может стать последним мигом лично для них.

Это имеет особое значение для писателя, который должен не только иллюстрировать локальный эпизод описываемого события, но и осмыслить его общий характер, а если речь идет о таком событии, как мировая война, и глобальный его смысл. Такое художественное, то есть эмоциональное, осмысление возможно только через личное переживание, которого в данном случае у автора быть не могло, и военный роман Смолича «Они не прошли» оказался отступлением от творческих принципов самого автора, выработанных и принятых на вооружение им самим. Однако каждое отступление от своих убеждений ведет к расплате. Так что неудивительно, что по своим художественным качествам вышло произведение, неспособное полностью удовлетворить такого требовательного автора, как Юрий Корнеевич.

Но это — повторяю — было вынужденное отступление, и как только закончилась война, писатель снова стал на свой испытанный, продуманный и осмысленный путь.

Однажды, уже летом 1948 года, я зашел в редакцию журнала «Україна», который Юрий Корнеевич редактировал. Поговорили о том о сем, и вдруг он сказал:

— У вас есть автомобиль, но маленький лимит бензина, а я как редактор имею бензин, но не имею колес. Почему бы нам не объединить наши возможности, чтобы осуществить свои желания?

— Вы убеждены, что наши желания совпадают? — спросил я в том же тоне.

— Абсолютно убежден, — сказал Юрий Корнеевич. — На дворе лето, солнце светит, и дорога зовет поэта в неоглядную даль…

— И куда же вы хотели бы направить мои колеса с помощью вашего бензина? — поинтересовался я, догадываясь, куда он гнет.

— Честно говоря, не в ваши родные края, а в мои. Очень хочется побывать в Жмеринке, — уже без смеха, доверчиво и чуть ли не умоляюще посмотрел он на меня. — А если быть честным до конца, то скажу, что не только хочется, но и крайне необходимо. — И добавил: — Особенно в Жмеринку и именно теперь.

Я согласился, и через несколько дней мы отправились на моем трофейном «мерседесе».

Дороги еще были плохие. Смолич водить машину не умел, так что за рулем я вынужден был сидеть без передышки и очень уставал. Должно быть, Юрий Корнеевич из-за этого чувствовал себя неловко и старался развлекать меня, рассказывая всякие приключения, преимущественно веселые. Их было в его жизни несчетное множество, он помнил смешные подробности, они действительно веселили, и усталость рассеивалась.

Особенно запомнился мне его рассказ о том, как накануне войны его вызвали в военкомат для медицинского осмотра. Комиссия обнаружила у Смолича двадцать три болезни, а поскольку в комиссию входило лишь несколько специалистов по наиболее распространенным медицинским профессиям, то пришлось пригласить ряд других врачей, из-за чего медосмотр продолжался чуть ли не две недели. С юмором рассказывал Юрий Корнеевич о том, как поражались сами члены комиссии, столкнувшись с таким необыкновенным коллекционером болезней, как веселились они каждый раз, когда ему в десятый и в двадцатый раз приходилось раздеваться для освидетельствования. А мне все время слышалось в его рассказе стремление если не извиниться, то по крайней мере объяснить свое пребывание во время войны в тылу, а возможно, и то, почему его роман о войне оказался не таким, как самому ему хотелось…