Мост к людям
Шрифт:
«Твоя мама действительно заболела?» — послышался вдруг голос, и я понял, что это Ким.
«Нет», — ответил я едва слышно.
«А еще комсомолец! — крикнул Ким и выхватил из моих рук заявление. — Оппортунист, а не комсомолец — вот ты кто! Ван Гог голодал, а не бросил рисовать, Рембрандт умер нищим, а не выпустил кисти из рук! — Он порвал заявление на мелкие кусочки и выбросил в форточку. — А я поверил, что ты заболел, ушел с лекции, думал — голодный сидишь!..»
Мне стало стыдно. О Ван Гоге я еще не знал ничего, но что Рембрандт умер в нищете, это я знал. Ну вот, оказался ничтожеством, тряпкой, сентиментальным глупцом… Испугался трудностей, распустил нюни, отступил… И Ким прав: называется комсомолец!
«А я для тебя работу нашел! — сказал Ким, продолжая
Кажется, у меня по щеке покатилась слеза. Я не решился повернуться лицом к Киму, боясь, что он это заметит. В конце концов пришел в себя, резко поднялся, схватил руку Кима и искренне потряс.
«Ты настоящий друг! Спасибо!..»
Вечером я был у него дома. Мать Кима угощала нас чаем с пирожными. Впервые в жизни я ел такие пирожные, видел такую уютную и необыкновенную комнату, завешанную яркими рисунками, каких я еще тоже нигде не видел. Ким показывал мне большие художественные монографии с цветными репродукциями, я жадно присматривался к каждой, и мне казалось, что я впервые раскрыл глаза на мир. Одна меня поразила больше всего — рисунки в ней были выполнены не с помощью мазков, а вроде бы складывались из маленьких пятнышек. Когда же я отдалял рисунок от глаз, точечки сливались, образуя цельное мягкое пятно. Это было чудо, которого я не мог постичь. Точечки были из чистых цветов — желтого, синего, красного, а на расстоянии превращались в нечто голубое, оранжевое, фиолетовое… Ким объяснил мне, что в живописи уже давно существует такое течение — оно называется пуантилизмом. Рисовать нужно пуантами, то есть прикосновениями кисти, и краску не смешивать, а класть натуральные цвета. А смешивается она в глазах у зрителей сама — и не искусственно, как на палитре, а вполне естественно, по законам спектра, так, как человек перемешать не смог бы.
Я слушал, потрясенный и взволнованный. Киму я верил, он был хороший парень и относился ко мне по-товарищески, в этом я убеждался не раз. И то, что он говорил, мне тоже нравилось: такая техника не разрушала рисунка ради того, чтобы выглядеть современной, художник должен был только по-иному пользоваться красками, а это под силу и мне.
Я попросил у Кима эту книгу, и он мне не отказал. В общежитии я спрятал ее под подушку, и когда ребята шли на танцы или в театр, я извлекал ее на свет божий, жадно всматривался в каждый рисунок, изучал. Окрыленный и воодушевленный новыми мыслями, я начинал искренне верить, что пуантилизм — это мой путь, что на нем я объединю свой бесхитростный и простой рисунок с современной техникой живописи, которой мне как раз и не хватало.
Через несколько дней меня вызвали на проходную общежития к телефону. Кто-то сообщал: художник, о котором Ким договорился, что он выполнит работу, должен явиться с красками и кистями в три часа дня в районную больницу, где его будет ожидать фельдшер Гедзь.
Не странный ли адрес для работы художника — районная больница? По правде говоря, он меня немного озадачил. «Возможно, — подумал я, — существует течение в современной живописи, связывающее свою деятельность с работой медицины, а я ничего не знаю об этом?» Впрочем, Ким говорил, что работа именно для меня, а он мои возможности знал. И я решил держаться уверенно и с достоинством, вести себя так, будто работа в медицинских учреждениях для меня не новость, тем более что теперь я уже почти овладел одним из самых современных стилей — пуантилизмом, техникой которого в последнее время, можно сказать, в классе только и пользовался.
Фельдшер Гедзь оказался человеком мрачным и неразговорчивым.
«Ага… Ты! — взглянул он прищуренным взглядом на мой самодельный этюдник. — Пошли».
Он почему-то даже не ответил на мое приветствие, но такая невежливость меня особенно не смущала. Фельдшер Гедзь довольно быстро зашагал через двор, ни разу не оглянувшись, поднялся на второй этаж одного из корпусов. Он, очевидно, был убежден, что я иду следом, хотя я мог и отстать, и даже потерять
Я и в самом деле едва за ним поспевал, отстав уже довольно далеко, и думал лишь о том, чтобы не пропустить момент, когда он завернет в палату, — по обе стороны было много раскрытых дверей.
Где-то вдали еще только маячила нескладная фигура фельдшера, как вдруг, будто нарочно сделав резкий поворот с целью обмануть меня, она исчезла в крайней палате. Тут я, вспомнив о своем решении держаться уверенно и с достоинством, замедлил шаг. Не спеша ступая, я вошел в крайнюю палату. Гедзь стоял у кровати одного из больных, опершись рукой на тумбочку, и ждал меня.
«Под цвет живого тела, — показал фельдшер Гедзь на какую-то вещь, лежавшую на тумбочке. — Деньги заплатит пациент».
«Деньги на месте…» — прохрипел некто на кровати.
Я оглянулся — никого не было. Наверное, я долго стоял в полной растерянности, потому что фельдшер успел уже выйти, а я и не заметил этого.
«За деньги не сумлевайся… — послышался тот же хриплый испитой голос с кровати. — Дело сделаешь — тридцатник твой!»
Больной спустил босые ноги на пол, наклонился, чтобы завязать завязки от полотняных подштанников, и начал раскручивать бинт, которым была обвязана часть головы.
Через минуту он справился с длиннющим бинтом, и я увидел странную картину: человек не имел кончика носа! Даже не кончика — полноса! Там, где обычно находится эта важная часть тела, на лице у больного был уродливый обрубок.
Я почувствовал, что у меня подкашиваются ноги. Какой-то отвратительный клубок зашевелился в горле, и я почувствовал, что со мной вот-вот случится беда. Но события нарастали с такой быстротой, что не оставалось времени заниматься собой. Прикованный любопытством к тому, что свершалось на моих глазах, я увидел, как этот жалкий тип схватил какую-то причудливую вещь, лежавшую на тумбочке, и, ловко зацепив ее металлическими дужками за уши, чуть ли не торжественным голосом произнес:
«Ну вот, рисуй!»
Только теперь я понял, в чем дело. Вещь, на которую мне показал фельдшер, когда я вошел, была искусственным носом, вылепленным из папье-маше и соединенным с очками, которые и должны были держать его на лице обезображенного человека. Этот искусственный нос я должен был разрисовать «под живое тело», как высказался фельдшер Гедзь, и за это мог получить тридцать рублей.
Кое-кто утверждает, что настоящий художник должен руководствоваться лишь своим внутренним зовом и не работать на заказ, который, мол, принижает его искусство. Вдохновение — это святое чувство, тут ничего не скажешь, но со временем я не раз убеждался в том, что оно появляется у художника независимо от того, что именно он должен рисовать. Достаточно только взять в руки кисти, почувствовать запах масла, увидеть тоненькие яркие колбаски, ползущие из тюбиков, когда пальцы нажимают на них, как сразу же появляется та самая окрыленность, что уже как бы сама руководит рукой. Если же задача необычайная или особенно трудная, в действие вступает еще одна немаловажная сила — яростное упорство, удивительная настойчивость, то, что мы иногда называем силой художнического честолюбия.
Я решительно раскрыл этюдник и вынул палитру. «Черт его побери! — чуть не выкрикнул я. — Нос так нос, ну какая разница? Рисунок, как и всякий другой, вот и все дела».
И тут мною овладело то самое упрямое упорство, тот самый подсознательный азарт, руки сами находили нужные тюбики, выдавливали на палитру краски. Резким, энергичным движением я приблизился к человеку, стоявшему передо мной в полотняных подштанниках, и тоненькой кисточкой ткнул в бумажный нос. Я внимательно всматривался в помятое лицо натуры, учитывая цвет темной кожи, и снова и снова тыкал кистью. Нос быстро покрывался разноцветными веснушками. Я отходил на несколько шагов и прищуренным глазом смотрел на свою работу издали. Потом снова резко приближался, снова тыкал кончиком кисти в невыкрашенное место. Я не чувствовал под собой земли, я летал, не касаясь сапогами пола. Это было настоящее вдохновение.