Мотылёк
Шрифт:
Перед тем как поджечь бикфордов шнур, Пабло предупредил группу колумбийцев:
– Если кто-то хочет бежать, не зевайте: через несколько минут в стене будет дыра.
– Это дело! Надо поторапливаться, а то со всех сторон сбегутся охранники и будут стрелять по последним.
Зажгли шнур. Взрыв потряс весь квартал. Будка полетела вниз. Сверху на нас свалился часовой. В стене образовались большие трещины. Через них просматривалась улица. Но они не были достаточно велики, чтобы через них мог пролезть человек. Проломом даже не пахло. Я понял, что это конец. Сама судьба предписала мне вернуться в Кайенну.
Последовавшая за взрывом суматоха просто не поддается описанию. Во дворе более
– Ну, француз, думаю, что это последний раз. Куда уж больше!
Начальник гарнизона вне себя от ярости. Он даже не может отдать приказ избить раненого человека, лежащего в коляске. Чтобы не навлекать неприятности на других, я всю вину взял на себя. Взрыв подготовил я один без всяких помощников. Шесть охранников перед растрескавшейся стеной, шесть во дворе и шесть снаружи, на улице, несли постоянную службу до тех пор, пока каменщики не привели стену в порядок. К счастью, часовой, упавший со стены вместе с будкой, отделался легким испугом.
Возвращение на каторгу
Спустя три дня в одиннадцать часов утра тридцатого октября двенадцать французских охранников, одетые в белую униформу, пришли за нами. Перед отправкой из тюрьмы в Барранкилье надлежало пройти короткую официальную церемонию: каждый из нас должен был быть опознан согласно приметам, занесенным в уголовно-судебный реестр. В нем все антропометрические данные: и рост, и объем грудной клетки, и отпечатки пальцев, и фотографии, и цвет волос, и особые приметы, и прочее. После опознания и установления личности французский консул и представитель местного окружного суда подписали документ о передаче нас под юрисдикцию Франции. Все только диву давались, как дружески относились к нам приезжие багры, как вежливо они обращались с нами. Ни грубостей, ни бранных слов. Некоторых из них знали те трое, что присоединились к нам на Тринидаде и отсидели больше нашего. Они шутили с ними и разговаривали, как со старыми приятелями. Майор Бураль, старший группы сопровождения, поинтересовался состоянием моего здоровья. Он посмотрел на мои ноги и заверил, что на судне позаботятся обо мне – с ними прибыл хороший санитар, он-то и обеспечит за нами медицинский уход.
Нас отправили прямо в трюм судна. Плавание на этом старом корыте было не из приятных не столько из-за удушающей жары, сколько из-за самого способа перевозки живого груза, уходящего корнями во времена галерного флота и тулонской каторги с ее плавучими тюрьмами. На нас надели спаренные кандалы, которые сформировали из нас неотделимые друг от друга пары. Передвижение с места на место одного обязательно для другого. Кандальные цепи на кольцах скользят по железной направляющей. На обратном пути в Гвиану произошел единственный случай, достойный упоминания. На Тринидаде наше судно должно было пополнить запас угля. В порту английский морской офицер потребовал снять с нас кандалы. Очевидно, по каким-то международным нормам запрещалось содержать людей закованными в цепи на борту корабля. Я воспользовался этим инцидентом и ударил другого английского офицера, инспектировавшего наше судно. Я надеялся, что меня за это арестуют и снимут с вонючей посудины. Офицер сказал:
– Я не стану вас арестовывать и снимать на берег, хотя вы сейчас совершили тягчайшее преступление. Вы понесете куда более тяжелое наказание по возвращении в Гвиану.
Опять все напрасно. Нет, действительно, сама судьба отправляет меня на каторгу. Печально, но приходится признавать, что эти одиннадцать месяцев, проведенные в бегах и стоившие мне таких огромных и неимоверных усилий, заканчиваются плачевно. И все же, несмотря на оглушительный провал предпринятых мною
Совсем рядом с портом, который мы только что оставили на Тринидаде, всего в нескольких километрах, проживает замечательная семья Боуэн. Совсем недалеко мы прошли от Кюрасао, острова великого человека, епископа этих краев Ирене де Брюина. И уж совсем близко, должно быть, лежала от нас земля индейцев гуахира, где я узнал любовь самой высокой чистоты и страсти в самой естественной и непосредственной форме ее проявления. Всю ясность самовыражения, на какую способны только дети, умение непредвзято разбираться в подлинных человеческих ценностях, под которые так умело драпируется наш цивилизованный век, – все это я нашел у этих индейских женщин, одухотворенных от природы, искренне сопереживающих, любящих чисто и беззаветно.
А прокаженные с Голубиного острова! Эти несчастные узники, зараженные страшной болезнью и тем не менее не лишенные благородного порыва души! Помочь в беде человеку – это ли не мужество и красота их сердец!
А затем бельгийский консул с его удивительной мягкостью доброго человека. А Жозеф Дега, которого я, по сути, и не знал, рисковавший многим, помогая мне! Да только ради этих людей, людей с большой буквы, стоило бежать. Не соверши я побега – никогда бы не встретился с ними. Пусть провал, пусть неудача, но как обогатилась моя душа, как обогатился я сам дружбой этих необыкновенных людей! Нет, я нисколько не сожалею о побеге.
А вот и Марони и ее мутные воды. Мы на палубе «Мана». Тропическое солнце уже начинает раскалять землю. Девять часов утра. Я снова вижу устье реки, в которое мы медленно вползаем, но из которого совсем недавно я мчался стрелой. Друзья не разговаривают. Надзиратели радуются возвращению. Во время плавания море сильно штормило, поэтому они счастливы, что расстаются с ним.
16 ноября 1934 года. Пристань забита народом. Толпу разбирает любопытство посмотреть на тех, кто не побоялся бежать так далеко. Поскольку мы прибыли в воскресенье, это еще одна из причин нездорового ажиотажа: интересно поглазеть от нечего делать. До слуха доносится:
– Раненый – это Папийон. А этот – Клузио. А тот – Матюрет. А этот… – И так далее.
В зоне шестьсот человек, разбитые на группы, выстроены перед своими бараками. У каждой группы свои охранники. Первым, кого я узнал, был Франсуа Сьерра. Он сидит на подоконнике санитарной комнаты. По лицу текут слезы, он их ни от кого не скрывает. Плачет искренне. Мы останавливаемся посередине двора. Начальник лагеря берет рупор:
– Ссыльные, вы видите всю тщетность побега. Во всех странах вы будете арестованы и выданы Франции. Вы нигде не нужны. Не лучше ли оставаться спокойно здесь и хорошо себя вести? Что ждет этих пятерых? Тяжелое наказание: сначала одиночные камеры в тюрьме на острове Сен-Жозеф, а затем пожизненное заключение на островах Салю. Вот чего они добились своим побегом. Надеюсь, вы поняли. Надзиратели, уведите их в дисциплинарный блок.
Через несколько минут мы в спецкамере дисциплинарного блока. Я немедленно потребовал оказать мне медицинскую помощь: на ступнях еще не прошли синяки и опухоль не спала. Клузио пожаловался на боль в ноге под гипсовой повязкой. Перед этим он ударил по ней кулаком. Хорошо бы попасть в больницу! Появился Франсуа Сьерра с надзирателем.
– Вот вам санитар, – сказал багор.
– Как дела, Папи?
– Болен. Хочу в больницу.
– Постараюсь, но боюсь, что ничего не выйдет. Тебя так хорошо помнят с последнего раза. Это касается и Клузио.