Мотылек
Шрифт:
— Она чиста, аббатиса. Мне известны правила ордена.
— Это и правда твоё решение дитя? Ты согласна уйти в монастырь, отринув все искушения мирской жизни?
— Да.
— Ты должна понимать, что наш орден — один из немногих, сохранивших прежние традиции. Правила очень строги. Мы даём обет молчания, и дабы никогда не нарушать его, каждой из сестёр отрезают язык. Ты готова к этому?
— Да.
Находись я в здравом уме, испытала бы дикий ужас от того, через что предстояло пройти, но яд оказывал своё действие, и я покорно со всем соглашалась.
— Жизнь в монастыре тяжела,
Аббатиса положила мне руку на плечо, подвела к столу и усадила на стул. Передо мной положили лист белой бумаги и перо.
— Дитя, напиши о том, что вверяешь себя, имущество своё и жизнь аббатству и ордену и переходишь под их покровительство, а после отправимся в дорогу, путь до Уэльса7 не близок.
— Ах, — вздохнула мачеха, — вы простите, аббатиса, но мне так тяжело за этим наблюдать, никак не могу понять её рвения. Уйти от мира в самом расцвете лет...
Катрин скорбно покачала головой и приложила платочек к глазам.
— Господь просветляет лучших из нас, и тому немало примеров жития истинно святых людей.
Пока они разговаривали, я написала все, что требовалось, а потом подписала ещё какие-то бумаги.
— Его светлость придёт попрощаться? — спросила аббатиса, аккуратно сворачивая документы и пряча их в небольшую сумку.
— Муж очень болен, врач и сиделка не отходят от него, а мы постоянно молимся о его выздоровлении. В любом другом случае, он непременно спустился бы поприветствовать вас.
— Подпись графа предпочтительней, но раз он болен, то достаточно, чтобы вы заверили документ, графиня. Подпишите вот здесь. Нам уже пора отправляться в дорогу.
Катрин склонилась над столом, рука с пером замерла на полпути, а мачеха с сожалением в голосе произнесла:
— Как же тяжело навсегда отдать дитя ордену. Я привыкла заботиться о девочке, а теперь вынуждена расстаться с ней, вверить Розалинду в руки чужих людей.
— Трудности нашей жизни лишь путь в вечному раю. Не всякая мать способна смириться с выбором дочери, и в нашем случае я угадываю волю провидения. Вам не суждено более увидеться, но отрадой станет знание, что вашей подопечной уготовлена жизнь небесная.
— Вы правы, — Катрин поставила подпись, — дозвольте проститься с падчерицей, она спустится к повозке совсем скоро.
— Прощайте, графиня.
— Прощайте.
Аббатиса вышла, а Катрин медленно приблизилась ко мне, обошла по кругу, пристально оглядев сверху донизу, и остановилась напротив.
— Это особенный орден, Розалинда. Я очень тщательно выбирала его, чтобы быть уверенной — ты не вернёшься. Они такие аскеты, даже сложно себе представить. Теперь ты собственность монастыря до конца жизни, а граф не сможет вернуть тебя назад. Говорят, стены там высокие и очень крепкие. Однако не думаю, чтобы мой милый Джаральд последовал за неблагодарной девчонкой, которая предпочла ему божью обитель. Это ведь так бьёт по мужской гордости, а граф очень горд и крайне самолюбив. Его интерес быстро угаснет, а я найду чем отвлечь мужа на это время.
Катрин нежно обняла меня, потом довела до самых дверей и велела слуге накинуть мне на плечи тёплый плащ.
— Как бы ты не замёрзла в дороге, — причитала мачеха с бездушной улыбкой на лице.
Холодная каменная келья, узкое окошко — единственный выход в мир. Оно закрывалось хлипкой деревянной ставней, чтобы ветер не задувал внутрь. Один стылый пейзаж кругом: горы и ущелья, а ещё узкая дорога, ведущая к высоким монастырским воротам.
Присев на деревянную кровать, перевела взгляд на одиноко мерцающую свечу в глиняном горшочке с песком. Рядом стоял ещё один горшочек побольше, в него нам дозволялось собирать уголья из большого очага в трапезной, чтобы хоть немного согреть свои крошечные комнаты. Я посмотрела на противоположную стену с иконой и вспомнила, как аббатиса привезла меня сюда, и я впервые увидела мрачные высокие стены и возвышающиеся над ними крыши аббатства на вершине горы.
Встречала нас одна из помощниц, и пока две молоденькие девушки бросились выпрягать лошадей из повозки, сестра что-то торопливо объясняла. Её тонкие пальцы складывались в непонятные для меня знаки, а аббатиса задавала вопросы:
— Сестра Селестия? Со скалы?
Женщина кивнула в ответ и продолжила свой молчаливый рассказ.
— После встречи с покровителями? Вы не проследили, чтобы она выпила особый отвар?
Помощница склонила голову, скорбно складывая руки в мольбе.
— Вы будете наказаны, сестра Анна. Разве не знаете, как не любят покровители подобных происшествий? Вы должны были объяснить ей, что ради аббатства и сестёр приходится идти на жертвы, а потом напоить отваром. Этот досадный случай может сказаться на чести ордена, и высокие лица отвернутся от нас, и не на что станет содержать монастырь. Прихожане нынче не жалуют милостыней, её не хватает даже на дрова для очага. Что станет с обителью и монахинями? Как мы сможем нести просветление грешным душам и помогать страждущим? К счастью, есть ещё шанс умилостивить покровителей. Я привезла новую послушницу. Сейчас соберите сестёр и будем молиться за душу нашей бедной усопшей грешницы, дабы Господь простил грех самоубийства и принял её в своё царствие.
После меня провели в келью. Все они были крошечными, с маленьким узким окошком. Одежда послушниц представляла собой серое шерстяное платье из той грубой материи, от которой обычно чешется все тело, шерстяных чулок и чёрных плащей, а на ноги обувались большие неудобные башмаки. Волосы все сестры закрывали чёрными накидками, а на шее у каждой висел тяжёлый деревянный крест. Одежда монахинь отличалась только цветом платья, оно было белым.
Наш стол ограничивался овощами, маслом, чёрным хлебом, солью и водой. Ни мяса, ни рыбы, а тем более молока здесь не давали. Красное вино дозволялось отведать только во время причастия. Ели всего два раза в день, около полудня и вечером, часов в пять — шесть, а когда начинался пост, то питаться разрешалось один раз в день при закате солнца. Спали на соломенных матрасах, положенных на доски, и накрывались своими плащами. Одежду не снимали, чтобы всегда быть готовыми подняться на молитву.