Мотылек
Шрифт:
При монастыре был обширный огород, но зимой не приходилось возделывать землю, зато хватало другой работы: уборка монастырских помещений, помощь на кухне, прядение пряжи, а в остальное время мы молились или же читали Священное Писание.
Поднимали нас в половине третьего утра и созывали на ночную службу. Следующие службы шли в шесть и восемь часов, а далее следовала месса8. На утреннем капитуле9 всем определялись обязанности на день. Наряду с физическим трудом, стоял труд умственный, и зимою он занимал не менее пяти часов в сутки.
Умственный труд состоял в чтении Священного
Я ждала пострига через пару дней. Меня готовили к нему. Настоятельница приходила в келью каждый вечер и вела беседы на тему послушания и обета, говорила об уставе аббатства, объясняя всё тем, что бодрствование и пост есть лучшие средства отсечения вожделенной плоти, рассказывала о жизни вечной и небесной благодати. В половине седьмого она покидала меня, наказав прочитать вечернюю молитву и ложиться спать.
Мне каждый день следовало учить знаки, с помощью которых немые сестры общались. Одного я не могла понять, для чего доходить до подобной жестокости? Затем, чтобы девушки и помыслить не могли о возвращении к мирской жизни, когда примут обет? Или здесь скрывалась другая тайна? Послушниц ко многому не допускали, не во все помещения мы могли входить. Были в монастыре и запертые двери, за которыми скрывались, как однажды обмолвилась аббатиса, настоящие сокровища монастыря — священные книги, и познать их дано было лишь истинно просветлённому человеку.
Само аббатство подчинялось епископу, но помимо него существовали какие-то загадочные покровители, чьей милостью и существовала обитель. Монахини о них ничего не рассказывали, но девушка, которую, как и меня, готовили к постригу, и которая прежде жила в деревне у подножия горы, шёпотом поведала, что эти покровители принимают участие в обрядах, предшествующих постригу и жуткому отрезанию языка. Сама Эмили удалилась в обитель с одобрения родных. Она рассказывала, что выбор был невелик, поскольку она уродилась калекой и всегда была родителям обузой. Она расспрашивала и меня о причине, побудившей отречься от мирской жизни, но я не могла поведать всей истории, ведь Катрин велела молчать.
Наконец настал тот день, когда мы готовились принять постриг. Меня и вторую послушницу отправили в часовню. Нам следовало убрать её, почистить полы и вымыть алтарь, а также расставить повсюду свечи и растопить пожарче очаг. Я молча мыла полы, а Эмили тихонько шептала, рассказывая все новые и новые подробности о монастыре, которые были мне неведомы.
— Аббатису нашу выбрал сам епископ. Она очень суровая женщина и предана ордену, сделает все, чтобы аббатство процветало и больше послушниц стремилось попасть сюда. Благодаря её усилиям монастырь существует, и епископ доволен. Никак Божьими молитвами у обители столько покровителей. Из-за строгости здешних правил желающих принять постриг
Я молча продолжала убираться, слушая вполуха.
— Скажи мне, ты серьёзно больна?
Я опустила веник, подняла взгляд на Эмили и отрицательно покачала головой.
— Вовсе нет.
— Отчего тогда помощница аббатисы подсыпает тебе в еду лекарство.
— Какое лекарство?
— Коричневый порошок. Я видела, она каждый раз добавляет щепотку.
— Возможно, это тот самый порошок, что передала мачеха. Он не совсем обычный. Обладает свойством лишать человека воли.
— Так ты здесь не по собственному желанию? Но так ведь нельзя! Это против воли Божьей!
— Мачеха так велела.
— Мачеха? Сослали тебя что ли? А я диву давалась, отчего ты спокойная такая и не волнуешься перед церемонией. Тебя опаивают?
— Если они сыплют в еду порошок, то, скорее всего, да.
— Тебя привезли сюда насильно?
— Верно.
— Так почему ты не пытаешься уйти? В орден берут только с добровольного согласия.
— Мачеха велела и я подписала бумаги. Теперь я собственность ордена.
Я принялась оттирать грязные пятна на полу, а Эмили притихла и больше не произнесла ни слова. Мы работали в полной тишине, послушница смахивала пыль с подоконников небольшой часовни, а я очищала подсвечники от воска. Один из них, серебряный и очень тяжёлый, выскользнул из рук и упал на мою ногу. Эмили ахнула, бросилась ко мне и опустилась на корточки, рассматривая ступню.
— Тебе больно? Где болит, кости не сломаны?
Я равнодушно наклонилась, подняла с пола красивую вещицу и покачала головой:
— Не больно.
Послушница проследила взглядом, как я ставлю подсвечник на место, а потом потянула меня за рукав.
— Идём, нам пора возвращаться и готовиться к церемонии.
Без лишних слов, я проследовала за ней к выходу. Мы спускались по узкой расчищенной тропинке. Она вела из часовни к храмовым помещениям, проходила как раз через заснеженный сад, за которым начиналась высокая каменная стена, а дальше был обрыв в горную бездну. Я медленно ступала за Эмили, равнодушно наблюдая с холма за тем, как сестры открывают ворота и впускают во двор монастыря каких-то людей в чёрных плащах с капюшонами на головах.
— Наверное, это и есть покровители. Скоро служба начнётся, нужно поспешить. — Эмили вопреки своим словам замерла на месте, обернулась и схватила меня за рукав рабочей робы, — мне так страшно! Очень боюсь ритуала! Хотя говорят, что после сестринского отвара боли совсем не чувствуешь. Жаль, что потом мы никогда не сможем поговорить, только знаками будем общаться. Но таков обет молчания, его дают на всю жизнь.
Я равнодушно кивнула, а Эмили отвернулась и поспешила вниз. Мы проходили совсем недалеко от ворот и уже завернули за угол сарая, когда меня внезапно дёрнули за плащ назад, затягивая под сень заснеженных кустов и пряча от глаз сестёр за стеной деревянного строения.