Мой адрес – Советский Союз! Тетралогия
Шрифт:
– Здорово правильным людям! Здорово и мужикам!
– Здорово, коль не шутишь, – отозвался от столика тип в тёмно-синей майке-алкоголичке, позволявшей разглядеть его татуировки.
Похоже, старший в камере. Не сказать, что старый, но слева и справа от скул к подбородку спускались две глубокие морщины, добавлявшие ему лет. В углу рта тлела оранжевым огоньком сигарета. Глубоко посаженные глаза смотрели оценивающе, прощупывая меня, словно рентгеном.
Я покосился на свёрток подмышкой.
– Куда рухлядь кинуть?
– Сам-то обзовись и расскажи, с какой
Раздался смех, я тоже за компанию улыбнулся.
– Лады, представлюсь. Евгений Покровский, студент из Свердловска, в Пятигорск с женой приехали отдыхать по путёвке. Если вкратце, то вчера после прогулки к месту дуэли Лермонтова зашли в кафе «Радуга», где случился конфликт с местными мажорами…
– С кем?
Блин, слово-то это ещё не вошло в обиход. Надо поменьше ошибаться на будущее, тем более в таких местах, где одно неверное слово может стоить жизни.
– Ну то есть с представителями золотой молодёжи. Один из них нелицеприятно отозвался о моей супруге, а на предложение извиниться попробовал заехать мне коленом между ног. В общем, он всё же извинился, но уже получив по физиономии, ну и его дружков пришлось немного утихомирить. А когда мы вернулись в санаторий, за мной прибыл милицейский наряд. Отвезли в РОВД, посидел с КПЗ, сводили на допрос. Следователь показал копии протоколов потерпевших и официантки, все в один голос утверждают, будто это я ни с того ни с сего, напивавшись, набросился на парней. Хотя мы для аперитива с женой выпили только по бокалу вина.
– И как же это тебя без решения суда в СИЗО определили? – недоверчиво поинтересовался татуированный.
– Видимо, очень уж настаивал папаша пострадавшего, которому я оплеуху отвесил. Ордер на мой арест выписал.
– Так его папаша…
– Главный прокурор Ставрополья, некто Колесниченко, – закончил я за Алтына.
В камере тут же поднялся гвалт. Смысл выражений подследственных, если убрать нецензурные выражения, сводился к тому, что мусора вконец оборзели.
– Ша, кончай базар! – утихомирил сокамерников старшой и посмотрел на меня. – Если не лепишь горбатого, то это натуральный ментовской беспредел. Да ещё и первохода в блатную хату загнали.
Он поскрёб щетину, затем снова смерил меня взглядом.
– Короче, я Алтын, смотрящий в «Белом лебеде». Шмотки можешь вон туда пока кинуть.
Моя шконка располагалась на втором ярусе, причём ближе к окну, нежели к параше, что радовало, так как из открытой форточки шёл какой-никакой приток свежего воздуха. Кто знает, сколько мне тут чалиться.
– А ты из свердловских блатных, может, кого-то знаешь? – спросил Алтын, пока я расстилал матрас.
– Прокурора знаю, – ответил я, и сам про себя подвился тому, что один Прокурор мне когда-то помог, а второй, наоборот, пытается меня засадить. – Но мы договорились, что для меня он Сан Саныч.
– Прокурор – вор на Урале известный, – поддакнул один из картёжников с большой залысиной, обрамлённой седым венчиком волос.
– Это точно, Гвоздь, вор он известный, – подтвердил
– Дом мой хотели залётные обнести, так он помог решить проблему.
– Сам его нашёл?
– Мне его координаты до этого на всякий случай дал другой вор, Абрам, мы с ним в Крыму познакомились.
– Хм, Абрам тоже авторитетный вор, пересекались как-то на пересылке, – поглядел на меня Алтын.
– Кстати, он меня Артистом прозвал.
– Это за что?
– За то, что песни ему мои понравились.
– Что за песни?
– Ну, например, «У каких ворот» и «Золотые купола».
– Э, а я знаю эти песни, – вскинулся сидевший на нарах урка.
– И я слышал. И я, – наперебой загомонили обитатели камеры.
– Ша, – снова цыкнул Алтын. – Чего раскудахтались? Все слышали, я тоже слышал. Хочешь сказать, что ты их сочинил?
Я пожал плечами.
– Можете малявы отправить Прокурору и Абраму, спросить, слышали они эти песни до моего живого перед ними исполнения, когда-нибудь придут ответы. Я, кстати, целый альбом таких песен записал, называется «Здравствуй, мама…». А Сан Санычу первый экземпляр подарил, очень он был доволен.
– Я возвратился! Здравствуй, мама! Ну что ты, перестань при сыне причитать! – нещадно фальшивя, пропел тот, что сидел на нарах.
– Мотя, никшни, не погань хорошую песню, – прикрикнул на него Алтын, выгнув шею, затем снова повернулся ко мне. – Артист, да ты если на зону угодишь – чего я тебе ни в коем случае не желаю – будешь там в шоколаде.
– А пусть споёт чё-нибудь, – негромким голосом, в котором мне почему-то почудились угрожающие нотки, предложил третий картёжник.
Его правый глаз был наполовину прикрыт веком и был какого-то мутноватого цвета, а рожа урки мне категорически не нравилась. Но, как говорится, с лица воду не пить, и детей мне с ним не крестить… Детей. Блин, вот вспомнилось некстати.
– Могу и спеть, если общество попросит. Правда, привык как-то уже под гитару…
– А не вопрос, – подмигнул мне Алтын.
Он вразвалочку подошёл к двери и несколько раз ударил в неё ладонью. Несколько секунд спустя глазок в окошке открылся.
– Чего стучишь, Алтын?
– Слышь, Артамонов, пачку «Примы» хочешь?
– А чё надо?
– Принеси гитару из актового зала.
– Гитару? – с той стороны двери задумались. – Две пачки.
– Ты не борзей, тебе и одной хватит, – добавил строгости в голос Алтын. – Или хочешь, чтобы твоя баба узнала, что ты с Машкой с Кабардинки блядуешь?
– Ой, да ладно уже, Алтын, сколько можно… Щас.
Глазок закрылся, а урка мне подмигнул:
– Ща вертухай струмент припрёт.
Десять минут спустя я сидел на нижней шконке и держал в руках расстроенную вусмерть гитару производства г. Бобров с «цветочками» вокруг отверстия резонатора. Добившись боле-менее приемлемого звучания, я спросил:
– Какую песню хочет услышать общество?
– «Золотые купола», «Честный вор», «Здравствуй, мама…», «Воробьи», – наперебой загомонили арестанты.