Мой дорогой дневник
Шрифт:
В дверь позвонили.
Выбрав в шкафу рубашку Санджая, я накинула ее на себя и побежала открывать дверь.
– Забыл ключи?
За порогом стоял мой папа. Я резко запахнула рубашку.
– Две минуты на одевание.
С бьющимся в горле сердцем я кинулась в спальню и трясущимися руками натянула на себя джинсы, заправив в них рубашку Санджая. Подхватив сумку, вышла к отцу,
В лифте не хватало воздуха.
Проскользнув в открытую отцом дверцу, послушно села на заднее сиденье «Махиндры».
– Паспорт с собой? – спросил он, взглянув на меня через зеркало. Я кивнула.
Через час я стояла в аэропорту с билетом на рейс «Пуна-Нью-Дели».
Как была, в мятых джинсах и рубашке Санджая на голое тело, я вышла из аэропорта родного города. Меня встречала мама. У нее были заплаканные глаза.
В такси мы ехали молча. Молча же она открыла дверь моей комнаты, предварительно забрав у меня сотовый телефон.
Через неделю моего заключения мама сумела выдавить:
– Вы хоть предохранялись?
– У нас был безопасный секс, – заверила я ее. К чему разговоры, если мои родители все поняли правильно? Если бы папа явился на пару часов позже, следы моей девственной крови украшали бы постель Санджая. Они верно оценили падение дочери.
Все осталось позади. И вой в подушку, и нежелание жить, и радость от того, что папа пришел вовремя, и сожаление о том, что папа явился так рано.
Когда меня поймали с поличным, мама, выхватывая из рук USB-модем, горестно произнесла:
– Он никогда не женился бы на тебе. Ему не позволил бы отец-генерал. Как не позволил когда-то, когда он влюбился в девушку из Питера.
Я прекрасно понимала, кого мама называет «он».
Девушка из Питера… Та самая, что научила мерять температуру, прикасаясь губами ко лбу, которая мечтала стать женой, и которую отвергла индийская семья, назвав неприкасаемой.
Я, как и она, джати.
Спасибо, дорогой дневник, что выслушал мою исповедь. Скоро первое сентября, я пойду в институт и встречусь там с Людкой. Что мне рассказать о прекрасной Индии?
О проклятии виллы Сунила Кханны? Поверит ли? Теперь я и сама с трудом верю, что могла разговаривать с дневником, в который вселилась несчастная душа Лаваньи, жены британского офицера Стивена Уокера.
Или о том, что в Индии нет любви?
Но я люблю. И моя любовь зародилась именно там.
«Мэйн тумсэ пьяр картха хун» –
Я закрыла дневник и тихо запела песню, под которую мы отплясывали с Анилой на бортике бассейна.
– Бас, кызым, Эпипэ, син басмасан, мин басам, – шептала я слова, совсем не заботясь о том, что веселый прежде мотивчик стал печальным.
Так пляшет Апипе,
Что под нею пол гудит.
Так пляшет Апипе,
Что под нею пол гудит!
Ты пляши, девчонка, пуще,
На тебя жених глядит,
Ты пляши, девчонка, пуще,
На тебя жених глядит.
Насквозь проломишь пол –
Это вовсе не беда,
Насквозь проломишь пол –
Это вовсе не беда,
Пусть жених за доски платит,
Доски – это ерунда,
Пусть жених за доски платит,
Доски – это ерунда!
Воспоминания об Индии обрушились на меня лавиной. Я прижала к лицу тетрадку, на которой сама вывела слово «Дневник», и горько заплакала.
Слезы оставляли на зеленой обложке темные следы, и я знала, что никогда больше тоненькая тетрадка в линеечку не станет такой гладкой и чистой, какой была прежде, до того, как я взяла ее в руки.
Повинуясь внутреннему порыву, почти ничего не видя из-за слез, я открыла новую страницу и написала:
«Мой дорогой дневник. У меня есть одно желание. Всего одно.
Я хочу, чтобы Санджай позвонил в нашу дверь и сказал:
– Сия, я пришел за тобой».
В дверь позвонили. Босиком, опережая брата на поворотах, я кинулась к двери.
– Дура, ты куда? – крикнул он мне вслед. – Это мой Ленька.
Я распахнула дверь.
За ней стоял Санджай.
– Сия, я пришел за тобой.
Конец