Мой позывной «Вестница»
Шрифт:
— И это все? — спросил Витя, когда я закончила.
— Все, — подтвердила я, и Гена согласно кивнул.
Наступило долгое молчание. Наконец, астроном прервал его:
— Мне кажется, я знаю, что с вами произошло — вы попали в ловушку времени!
— А разве так бывает? — с сомнением спросил Гена.
— Теоретически, — подтвердил наш астроном, — а в случае с вами, уже и практически. Иначе придется признать, что вы просто вернулись с того света.
— Ну, вот, что, — нарушил Гена опять затянувшееся молчание, — с того света мы вернулись или затерялись
— Конечно, конечно, — засуетился Витя, — вы только извините меня за мои холостяцкие припасы.
— Витя, — с недоумением спросила я, — а где же Ольга?
Но он только рукой махнул. Молча вынул он из неработающего холодильника кусок сала, несколько вареных картофелин в мундире и сноровисто все почистил и порезал. Потом все так же молча достал из кухонного шкафчика три лафитника и початую бутылку «Кальвадоса» — яблочной водки местного изготовления. «Кальвадос» я помнила по прошлым встречам с четой Коваленко.
Я помнила историю семьи, рассказанную их университетским другом Сашей Шохиным. Витя был хороший парень, добрый, ответственный, похожий на Гоголя большим вислым носом. А его жена была первой красавицей на факультете астрономии в МГУ. Жгучая брюнетка с пышной фигурой. Сибирячка со звучной украинской фамилией Коваленко. Настоящим украинцем был он. Он завоевал ее своей упорностью и тем что неожиданно взял ее фамилию.
Они заключили между собой своеобразный брачный договор. Десять месяцев в году они работали вместе в обсерватории в горах, но каждое лето жена одна уезжала на долгих два месяца в обожаемый ею Крым, а он не имел права спрашивать, как она проводит это время, и только посылал деньги по первому ее требованию.
Мы выпили по рюмке, и Витя сам начал рассказывать.
Жена не вернулась из очередного отпуска. Сначала от нее не было никаких вестей. Потом он получил пространное письмо с объяснением своего поступка. Мол она хочет жить полноценной жизнью, а не два месяца в году. Просила не винить ее и дать развод.
— Ну, да что мне было делать? Я и сам понимал, что рано или поздно так и должно было кончиться, но, когда это произошло, страшно переживал, хотел даже повеситься, и только любовь к астрономии спасла. Правда давно это было, — закончил он свой грустный рассказ.
— Да что это мы все про меня и про меня. Со мной уже давно ничего не происходит. А вот со страной…
— А что должно было со страной случиться, — не поняла я, — ну сменился один генсек, и стал править другой, а что еще?
— Ну, как же. Вы, конечно, не знаете, что больше нет Советского Союза. Нет страны победившего социализма. И социализма больше никакого нет.
— А что же мы теперь строим? — поинтересовалась я.
— Ничего не строим. Капитализм, наверное. А получается дикий капитализм. Я про такой читал в новеллах О. Генри. Был такой американский писатель. Только у нас еще хуже. Связи между бывшими республиками разрушились. Заводы и шахты стоят, рабочие и шахтеры бастуют. Сейчас
— А другие?
— А другие даже в СНГ не входят, собираются в НАТО вступать. Ужасное положение: никому ни до кого нет дела. Вот сейчас мы находимся в Казахстане, а обсерватория принадлежит России. Временно, наверное. Поэтому здесь больше ничего не строят. Даже то, что не закончили. Хорошо еще, что зарплату не забывают переводить.
Мы с Геной слушали, развесив уши, слова нашего просветителя и только диву давались.
— Да что это, вас заговорил, — спохватился Витя, заметив, что я слушаю его рассеянно, вы, наверное, устали и хотите отдохнуть?
— Было бы очень кстати, — согласился мой охотник, а я улыбнулась, вспомнив, что у астрономов, работающих в основном по ночам, было принято говорить не «спит», а «отдыхает».
Коваленко отвел нас в стоящий отдельно сравнительно новый домик, оказавшийся гостиницей. По причине отсутствия других постояльцев мы получили по номеру из четырех кроватей каждый. Как говорится, на автомате, я надела чистое белье и уснула, едва коснувшись головой подушки.
Обычно я сплю без снов, а тут мне он приснился какой-то очень странный, пугающе достоверный.
Как будто захожу я в подъезд своего дома в Москве, в котором очень долго проводился капитальный ремонт и закончился буквально накануне моего отъезда в командировку. И что же я вижу: вместо недавно отремонтированного помещения — обшарпанные стены, с облупившейся краской и сплошь размалёванные похабными рисунками и непотребными надписями. Лифт оказался в таком же ужасном состоянии. Кроме неприличных надписей меня поразили приклеенные к потолку сгоревшие спички, оставившие на пластике разводы черной копоти. С явным облегчением добралась я до своего восьмого этажа и нажала на звонок у своей двери.
После долгой паузы дверь отворил муж, в каком-то незнакомом затрапезном халате. Не дав мне и слова сказать и не делая даже попытки пропустить меня внутрь, он начал раздраженно твердить, что денег у него и самого нет, и что на нищенскую зарплату доцента самому впору идти побираться. После этого он попытался захлопнуть передо мной дверь, но я не дала ему это сделать, быстренько просунув ногу в еще остающуюся щель.
— Почему на зарплату доцента? — успела подумать я, — ведь он уже давно профессор.
— Паша, ты что, совсем не узнаешь меня?
Я воспользовалась его нерешительностью и успела проникнуть внутрь своей квартиры.
Он ответил совсем уже странно:
— Я не Павел, а Анатолий, а вы что, были знакомы с моим отцом?
Я взглянула в стоящее в прихожей прямо напротив входной двери зеркало и обомлела: на меня смотрела высокая тощая старуха, в ужасных обносках и с растрепанными, отросшими сверх всякой меры седыми волосами.
В голове у меня помутилось, и я услышала, как кто-то невидимый дважды произнес странное имя: «Рип ван Винкль! Рип ван Винкль!»