Мой Сталинград
Шрифт:
«Вши... это хотя очень милые и преданные маленькие животные, но они не взяты на довольствие, и нам приходится отдавать им свою часть, а это в настоящее время не совсем хорошо делать».
А солдат Отто Зехтиг сообщает в своем письме от 29 декабря 1942 года:
«Тут, в Сталинграде, я зарезал три собаки. Можете себе думать что хотите, главное в том, что мясо вкусное. Я сварил себе сороку. Могу Вам сказать, что она имеет вкус курицы – суп был такой желтый...»
Совсем уж горькие строчки вышли из-под пера старшего ефрейтора Иоганна Кенига 30 декабря 1942 года:
«Еще пройдет некоторое время, пока мы будем освобождены, нам так или иначе будет капут... Надеемся, что все
Вот как хотите, так и понимайте это «хайль». Я бы понял его не иначе, как издевку, злющую иронию. Но можно расценить слова ефрейтора как выражение клятвенной верности обожаемому фюреру, сражаться за него до последнего часа жизни. Дерутся же немцы отчаянно в немыслимо тяжелых условиях не из одного же страха перед своими командирами?!
В первый день нового 1943 года солдат Альфред Pep жалуется кому-то:
«Много радостного сообщить тебе я не могу. Мы ведь до сих пор в окружении. Кучка становится все меньше. Наша рота расформирована... Я считаю правильным сообщить тебе правду о нашем положении. Вы там на родине не имеете никакого представления о том, что мы тут выносим и что нам еще придется пережить. Это Рождество и Новый год останутся навечно в моей памяти. Мое состояние здоровья тоже ухудшилось: концы пальцев на руках и пальцы ног приморожены. К этому большие нарывы на теле. Мази от мороза нет, вши заедают нас, и несмотря на это я должен быть доволен, т. к. другим еще хуже».
Унтер-офицер Хуго Куне, как бы перекликаясь в этот первый новогодний день с Альфредом Рером, своим братом по несчастью, с нескрываемым гневом пишет:
«В сообщении командования вооруженными силами говорится:
«Соединения транспортных самолетов снабжают передовые опорные пункты армии». К сожалению, даже лошадей становится все меньше.
У Йозефа Гросса была собака, «ее песенка тоже уже спета», это не шутка».
29 декабря 1942 года фельдфебель Густав Креме все еще верит, что, как бы долго ни пришлось ждать, но «фюрер нас выручит, и поэтому выдержим».
А вот в мозгу обер-ефрейтора Арно Бееца, кажется, зашевелилось сомнение. В письме, посланном в последние дни 1942 года, он злобно вопрошает: «Вынужден шататься в этой вшивой России, спросил бы: за что?»
Как бы посмеялись два старых русских солдата, Иван Кузьмич Прибытков и Федор Тимофеевич Устимов, как бы посмеялись они над этим обер-ефрейтором, они, придумавшие простое, но в высшей степени эффективно действующее устройство по истреблению этих нежелательных, но, увы, извечных спутников солдата во всех войнах.
В канун Нового года, чтобы в очередной раз подбодрить свое воинство и немецкий народ, выступил Геббельс. И вот как «прокомментировал» его речь унтер-офицер Франц Арнольд в письме, посланном вдогонку словам министра, 31 декабря 1942 года:
«Геббельс говорил также сегодня вечером, но какая польза от этого, нам этим не поможешь».
Что верно, то верно: никакие слова не могут помочь человеку, который доведен до полного истощения физических и нравственных сил.
Ну, пожалуй, довольно.
Пора уж и мне и моим читателям заглянуть туда, откуда посылались, но так и не достигли адресатов эти скорбные, похожие на реквием письма людей, вчера еще с надменной гордостью шагавших по этой «вшивой России», чтобы покорить, поработить ее.
Отправимся же туда, на всякий случай перекрестясь, в эту преисподнюю, придуманную немцами самими же для себя.
На пятый или на шестой день штурма наметился успех у 64-й армии, именуемой нами не иначе как Шумиловская. Ее левому флангу удался прорыв в глубь котла до семи, а местами и до десяти километров. Туда-то, в эту образовавшуюся прореху, были введены основные силы и нашей 29-й стрелковой. А на прикрытие хутора Елхи, недавно освобожденного нами, оставлены какие-то крохи из второстепенных подразделений.
Выходили на новый рубеж среди бела дня. Вчера еще и саму степь можно было бы назвать белой. Но сегодня в несколько часов она сделалась
Во второй половине дня, поближе к вечеру, пошел сильный снег, смешавшийся с метелью. Мы с моей батареей, не располагавшей решительно никаким транспортом, шли «пешим по-танковому», как сказали бы в таком случае танкисты во время своих учений. Было у нас, правда, несколько телег, но на колесах по взмешенному гусеничными траками снегу далеко не уедешь. И я со своими артиллеристами без пушек и связистами без раций и телефонных аппаратов двигались в сторону балки Песчаная прямо по глубокому да еще взбаламученному снегу, то и дело спотыкаясь и чертыхаясь, как уж водится. Спотыкались в основном о трупы немецких солдат, успевших окаменеть от лютых на ту пору морозов. Из-под снега там и сям торчала то одна рука, то обе сразу, со скрюченными пальцами, словно бы пытавшимися ухватиться за что-то; в другом месте видели поднятые вверх растопыренные ноги; а тут, вдобавок ко всему, перед нами из снежной замети выросла высоченная фигура немца: он держал винтовку и целился в нас. Мы в ужасе остановились. И все-таки первым выстрелил не он, немец, а лейтенант Алексей Киселев, догнавший нас уже в пути и выпрыгнувший из-за моей спины. Пришли в себя и мы: выхватили свои карабины и уже почти залпами начали стрелять в немца. А он, как ни в чем не бывало, стоял и продолжал целиться.
«Что за чертовщина?» – по спине моей – что уж тут скрывать? – пробежал озноб.
Опять же первым догадался обо всем Алексей Киселев. Усеянное детскими веснушками его широкое лицо сделалось еще шире от непонятной для остальных батарейцев улыбки. Между тем лейтенант спокойно подошел к немцу, и все разъяснилось. Однако от этого открытия всем нам стало еще страшнее. Мы поняли, что кто-то из наших пехотинцев, прорубавших нам дорогу к балке Песчаная, «пошутил». Поднял только что убитого врага, вставил в его остывающие руки винтовку, подержал так несколько минут, пока тело не замерзло. Толкнув немца в снег, мы пошли дальше, по-прежнему спотыкаясь о трупы – и теперь уж не только немецких солдат, но и наших, которых не успели убрать. Уберут потом, но не всех: многие пролежат под снегом до весны, когда в мертвых, распяленных в недоуменном ужасе глазах, устремленных в небо, блеснет лучик солнца.
Мы пошли дальше и уже в сумерках спустились в Песчаную. Вот там-то и увидели Николая Николаевича Павлова в самый разгар спора из-за места для наших артиллеристов и минометчиков. Наконец и драка эта, готовая, было, уже перейти в рукопашную, прекратилась: нашлось место для каждого подразделения. Артиллеристы и минометчики приступили к оборудованию своих огневых позиций.
Однако еще труднее было отыскать место для ночлега. Уже совсем стемнело, когда я обнаружил на одном из скатов балки ряд хорошо оборудованных немецких блиндажей. Отобрал самый вместительный, с несколькими даже нарами. Обрадовался: хватит места на всю батарею. Чтобы хорошенько осмотреться, осветил блиндаж трофейным фонариком. Все нары были покрыты толстыми серыми немецкими одеялами. И тут волосы мои, кажется, начали подымать ушанку: все одеяла шевелились. Шарахнулся к выходу, решив, что в блиндаже немцы, которые почему-то не успели убежать. И все-таки решил заглянуть еще раз (собрался с духом). И тут ужаснулся еще более: одеяла шевелились оттого, что в них кишмя кишели вши, невидимые глазу, потому как были под цвет этих серых одеял. Выскочив, приказал бойцам ни в коем разе не входить в это страшное убежище. Можно в конце концов развести костры: немцам теперь не до нас; из-под Гумрака, находившегося в двух-трех километрах от балки Песчаная, с аэродрома вылетел, кажется, последний их самолет. Взлетная полоса утыкалась в кромку балки, и нам думалось, что громадный черный самолет рухнет прямо на наши головы; наши солдаты всех родов войск и изо всех почти видов оружия подняли по нему беспорядочную пальбу, но немцы все-таки улетели. Оказались ли они счастливцами, трудно сказать: путь до своих был очень долог, самолет мог быть перехвачен рыскавшими в небе нашими ночными истребителями.