Мой Сталинград
Шрифт:
– Ну, как же это вы? – сказал я, чтобы только что-то сказать. Я и сам выглядел не лучше, не бодрее: от вчерашней эйфории не осталось и следа. Я тоже, как и Баталов, пытался повести за собой комсомольцев, а кончилось тем, что и сам, как говорится, едва унес ноги, а голова моя осталась целой потому лишь, что немецкой пуле больше понравилось мое ухо, от которого она откусила кусочек мочки, ну, самую малость, так что там Миша Лобанов увидел не капельку крови, а сукровицу.
Вечером все трое вернулись в землянку. Дольше всех не появлялся Зебницкий. Но вот пришел и он, мрачный и насупленный больше, чем обычно. Устраиваясь на своих земляных нарах, помалкивали: не то настроение.
– Как вы думаете, что там? – не удержался от того, чтобы не нарушить эту угнетающую всех тишину, Николай Соколов.
Мы не ответили.
– Молчите? Ну, и черт с вами! – и Николай демонстративно отвернулся от нас, уткнувшись в стенку блиндажа своим носом.
Сон был не в сон. Мы притворились,
С рассветом отправились в роты.
Бой под Елхами возобновился, и был он еще более кровопролитным. Увы, с нашей стороны...
Второй день подходил к концу, а мы по-прежнему не знали, что же там, на юге, откуда доносился до нас гул, но не такой уж громоподобный, каким был ранним утром 19 ноября. Верховный, конечно, знал больше, но и он в «Личном и секретном послании» все тому же Черчиллю от 20 ноября был чрезвычайно осторожен:
«Начались наступательные операции в районе Сталинграда, в южном и северо-западном секторах. Первый этап наступательных операций имеет целью захват железнодорожной линии Сталинград – Лихая и расстройство коммуникаций сталинградской группы немецких войск. В северо-западном секторе фронт немецких войск прорван на протяжении 22 километров, в южном секторе – на протяжении 12 километров. Операция идет неплохо».
«Операция идет неплохо» – только и всего. Но мы-то тут, под Сталинградом и в самом Сталинграде, и этого не знали! Не знали ни к концу 20 ноября, ни к концу 21-го, 22-го, не знали того, что в стане врага началось смятение. Командующему 6-й немецкой армией Фридриху фон Паулюсу, переместившему свой штаб поближе к Сталинграду, почти что к его предместью, в Гумрак, Гитлер телеграфировал:
«Битва в Сталинграде достигла своего высшего напряжения. Противник прорвался в тыл немецких частей и в отчаянии пытается вернуть в свои руки важную для него крепость на Волге. Вы должны удержать позиции Сталинграда, завоеванные такой большой кровью. Что касается моей власти, я сделаю все, чтобы поддержать вас».
Знать бы нам, бьющимся как об стенку горох на ничтожном кусочке земли здесь, у Елхов, знать бы об этой телеграмме фашистского фюрера, как бы мы приободрились, какие бы свежие силы поднялись в нас от одного этого! А терзавший, громивший нас по пути от Дона до Волги генерал-полковник Паулюс послал в штаб группы «Б», куда входила его 6-я армия, паническую телеграмму:
«Армия окружена. Вся долина реки Донская Царица, железная дорога от Советской до Калачи, мост через Дон в этом районе, высоты на западном берегу реки Толуби некой, Оськинский и Крайний, несмотря на героическое сопротивление, перешли в руки русских».
Узнай об этом, мы бы, неудачники, хотя бы порадовались за тех, кто наносил врагу удар за ударом, создавая для него смертельную опасность. Порадовались бы, но и огорчились при мысли, отчего же у нас тут, под Елхами и у балки со странным названием Караватка, дела идут плохо, наша 64-я армия, удержавшая за собой всю южную часть Сталинградского фронта и, в общем-то, спасшая сам Сталинград, – почему она, которую мы все так любим, с которой, может быть, и не блестяще, но все-таки достойно выдержали испытания, выпавшие на ее долю между Доном и Волгой, почему же сейчас, когда немцы окружены, 64-я измеряет свое продвижение метрами? Обидно, не правда ли!
А в 29-й стрелковой, как следствие ее неудач, сперва не очень заметное, а затем все явственнее, просматривалось ухудшение отношений между командиром дивизии подполковником Лосевым и командиром 106-го полка майором Игнатом Поповым. На взгляд последнего, комдив действует прямолинейно – вперед и только вперед! – там, где можно было бы и нужно сманеврировать. «Ну, зачем, – думал сначала про себя Попов, – зачем лезть на рогатину, зачем атаковать эти клятые Елхи в лоб, зная, что немцы успели превратить хутор в настоящую крепость, в один большой дот, ощетинившийся во все стороны своими пушками, крупнокалиберными пулеметами и даже огнеметами, которые у нас тоже есть, но не действуют?» Сперва майор Попов рассуждал как бы сам с собой. А потом, набравшись духу, высказал все как есть самому Лосеву. Узнав о существе их спора, командиры полков и батальонов – в абсолютном своем большинстве – взяли сторону Попова, хоть и не решались сделать это открыто. Новый комдив, в отличие от своего предшественника и тезки Анатолия Колобутина, был крайне нетерпим к чужому мнению – не то что нетерпим, но оно, мнение другого, для Лосева попросту не существовало. Ему было вполне достаточно своего, раз и навсегда ухватившего истину в последней инстанции. Услышав от Игната Попова – может быть, даже впервые – категорическое несогласие с образом его действий, Лосев поначалу страшно удивился: как, мол, это так, кто-то посмел его поучать? За удивлением последовал взрыв, сопровождаемый криком, густо оснащенным бранью, и поскольку Попов молчал, спокойно выслушивал низвержение ругательных слов, выслушивал, как бы и не слыша их, Лосев замолчал и сам. Теперь они молчали оба, прямо, в упор глядя друг на друга. Комдив при этом тяжело дышал. Ему показалось, что
– А тебе что, не выдали таких? – укротив гордыню, совсем уж другим тоном заговорил комдив.
– Выдали, еще к празднику, и мне. Да все вышли.
– Ну, хорошо. Возьми эту себе.
– Что вы, товарищ комдив, зачем! Вы, что же, без курева останетесь?
– У меня еще есть. Бери, бери.
Лосеву нравилось, когда подчиненные обращаются к нему не по воинскому званию, а по должности. Слово «комдив» звучит куда солиднее, чем «подполковник». К тому же Лосев считал, надеялся, во всяком случае, что с повышением в должности последует по логике вещей и повышение в звании, ну, если не до генерала, то на худой конец до полковника-то непременно. Не последовало: как был подполковником, так и остался. Было обидно. Игнат Попов знал про то и в течение часа, пока находился в блиндаже Лосева, несколько раз назвал его комдивом, а то еще так: «товарищ командир дивизии». В его городской квартире, в кабинете, на письменном столе, в стопке других книг заняла почетное место и эта – она так и называется: «Военная психология». Может, она и помогла Попову так быстро нащупать болевую точку у его нынешнего начальника?
Как бы там ни было, но, окончательно остыв, Лосев вдруг сказал:
– А Елхи-то, Игнат Федорович, мы должны взять. И не далее как завтра. К десяти часам хутор должен быть в наших руках, не то... Перед твоим приходом дважды звонил командарм. Генерал Шумилов... не в пример некоторым, – подмигнул как бы самому себе Лосев, – не в пример мне, не шумел, не кричал. Сказал коротко: поутру, после десяти часов, ваш командный пункт, подполковник Лосев, будет находиться в Елхах, а еще лучше – за Елхами. Ты понял меня, Игнат Федорович?
– Понял, товарищ комдив. Елхи будут взяты к указанному часу.
– Ну, вот и добро. Вот и спасибо!
Глядя на растроганного начальника, Попов узнавал и не узнавал в нем Лосева. И, взволнованный не меньше его, повторил еще тверже:
– Елхи будут взяты.
– Спасибо, – тихо сказал Лосев, поняв, что Попов берет проведение этой операции на себя.
Елхи были взяты, и казалось, окончательно. Взяты не к десяти, а девяти утра 23 ноября. Усилиями, правда, не одного 106-го, «моего», как продолжал я называть его в своих мыслях, как бы по инерции, а при участии всех трех стрелковых полков, одного учебного батальона и, разумеется, всех артиллеристов, сосредоточенных Николаем Николаевичем Павловым, моим будущим начальником, в местах, указанных Поповым, коему Лосев, к удивлению всех других командиров, не приказал, а доверил проведение всей операции. Для ее осуществления вся ночь ушла на перегруппировку сил дивизии. В центре, прямо перед хутором, стоял как раз «мой» 106-й полк, но и он более чем наполовину уменьшился тут, половина его переведена далеко на левый фланг и влилась в 228-й полк, от которого, как известно, при выходе сюда, к Елхам, сохранилось одно знамя да три-четыре десятка бойцов, и возрождать этот полк пришлось почти что с нуля. Налево ушли ночью и минометчики Усмана Хальфина (остался на прежнем месте, в противотанковом рву, взвод пятидесятимиллиметровок Михаила Лобанова, единственная «грозная» сила для поддержки утончившегося до ниточки переднего края, занятого пехотинцами), выдвинулась в том же направлении и пулеметная рота, а вместе с нею и старый солдат, мой полуночный собеседник Устимов Федор Тимофеевич; где-то поблизости, не теряя его из виду, горбясь под тяжелой санитарной сумкой, тихой тенью шла и Надя. Короче говоря, передовая наша, которая находилась на главном направлении, где предполагался основной удар немцев, если б они вздумали возобновить наступление с целью выхода к Бекетовке и Волге, южнее Лапшинова сада, – передовая эта оставалась, по сути, оголенной. Но это не смущало Попова. Хутор охватывался с трех почти сторон нашими войсками, которые, в случае перехода немцев в атаку, без особого труда могли бы соединить свой левый и правый фланги и отсечь врага от его ближайших тылов, то есть окружить.
Но противник не стронулся с места. Более того: он и не ожидал нашей атаки, потому что она была приготовлена в наикратчайший срок и началась перед рассветом, на исходе ночи, почти ночью, когда немцы вообще не любили воевать. Они зашевелились лишь тогда, когда, стреляя на ходу, без возгласов «ура» советские солдаты ворвались в развалины хутора теперь уже с трех сторон. А к девяти утра хутор был очищен от врага. Впервые убитых было значительно больше не с нашей, а с немецкой стороны. Оставшиеся в живых немцы собирали и уносили трупы своих солдат в указанное нашими командирами место.