Мой Сталинград
Шрифт:
Ярый противник капитуляции, генерал Шмидт не мог по своей воле подготовить такой документ. Совершенно очевидно, что он сделал это по указанию самого Паулюса, но в последнюю минуту того охватил ужас, и он сделал вид, что никому ничего подобного не поручал. По свидетельству немцев, очевидцев всего этого, по лицу Паулюса «прошлись нервные судороги». Он закричал:
«Это государственная измена!.. Без согласия Гитлера никаких разговоров о капитуляции!» И тут же велел донести об этом Гитлеру.
Вот тогда-то и был написан Паулюсом приведенный выше приказ. Видимо, до него были и другие распоряжения, подобные этому, о чем свидетельствует неудавшаяся парламентерская миссия капитана Дятленко.
Вернулся из медсанбата и приступил к исполнению своих обязанностей Александр Крупецков, чему я был чрезвычайно
А вскоре произошло событие, очень опечалившее генерала Еременко: его Сталинградский фронт был как бы поглощен Донским фронтом, коему Ставка и поручила осуществление грандиозной операции под кодовым названием «Кольцо». Донским фронтом, как известно, командовал Рокоссовский, а Андрей Еременко оказывался вроде бы не у дел у порога величайшей Сталинградской виктории.
10 января 1943 года наши войска по всей окружности котла приступили к штурму немецких позиций. Орудийные громовые раскаты в течение нескольких часов, а в общем-то весь первый день, с короткими перерывами, сотрясали землю и воздух. Сотни штурмовиков волна за волною выплывали отовсюду и летели так низко, что подымали под собою снежные метели, хотя было безветренно. Рев и стон «катюш» и «Грозных Иванов» был столь яростен и уж действительно столь грозен, что, думалось нам, от одного этого немцы должны были бы все бросить, покинуть свои окопы и бежать куда попало. Но не убежали, к удивлению и сожалению нашему. Теперь уже не мы, немецкие солдаты стояли насмерть на своих рубежах. Там, где уже не было снарядов, в ход шли болванки, от встречи с которыми броня советских танков получала глубокие вмятины, а их экипажи на какое-то время глохли, а у иных танкистов, в основном у башенных стрелков, даже лопались барабанные перепонки и из ушей текла кровь. Результаты первого дня нашего наступления были так удручающе малы, что о них не хотелось сообщать в Ставку.
И тут, наверное, не одному мне приходила в голову мысль: как же так, что же заставляет окруженного, обреченного врага держаться, на что же он надеялся, когда назначенные на деблокирование немецкие войска находились от котла за сотни верст и катились неудержимо все дальше? Вот бы пробраться вовнутрь кольца, глянуть, что же там, как там. Когда удавалось нашим бойцам ворваться в первую линию немецких окопов, то видели, что окопы эти почти сплошь завалены трупами наших и немецких солдат вперемешку...
Между тем еще 7 января 1943 года из Политуправления Донского фронта на имя Начальника 7-го отдела Главного Политуправления Красной Армии полковника Бурцева было отправлено донесение следующего содержания:
«3 января 1943 г. в районе города Калач был сбит немецкий самолет „Хейнкель-111“, направлявшийся из района окруженных немецких войск в город Новочеркасск. Самолет приспособлен для перевозки грузов и раненых. Экипаж самолета в составе 3-х человек взят в плен, раненые, находившиеся в самолете, погибли.
В качестве груза самолет вез несколько тысяч писем солдат и офицеров окруженной немецкой группировки. Изучение писем показывает, что они благодаря их свежести (датированы числами с 27 декабря 1942 г. по 2 января 1943 г.) представляют большой интерес и ярко показывают всю картину настроений окруженных немецких частей под Сталинградом. Письма сейчас обрабатываются. Часть выдержек из писем представляются теперь.
Приложение: упомянутое на 10 листах.
Начальник 7 отдела ПУ Донфронта полковник Мельников».
«Часть выдержек из писем», помянутых в донесении, получило весьма ограниченное число лиц. Но в моих-то
Одно письмо политуправлением было выделено и послано в отдельном конверте, хотя оно и было найдено в том же самолете, что и остальные письма. Но это было особенное, поскольку принадлежало генералу. Командир 376-й пехотной дивизии генерал-лейтенант фон Даниэльс писал своей жене в Штеммен (близ Гамбурга) 30 декабря 1942 года:
«Моя любимая!
Сегодняшний день уже с 3 часов утра начался очень неспокойно. Русские всю ночь усиленной разведкой прощупывали все участки и в различных местах ворвались в нашу главную линию обороны. Теперь это лоскутное сооружение снова восстановлено, где можно было заткнуть дыры – закрыли, а другие остались открытыми. К счастью, наша артиллерия стреляет так отлично, что этим многое было компенсировано. (Я распорядился о двух особенных огневых налетах в 10 и в 13 часов с тем, чтобы русским отбить охоту от дальнейших атак. Кажется, это подействовало, ибо остаток послеобеденного времени прошел довольно спокойно.)
...Атака, начатая вчера в 22.15 24 танками, первоначально имела желанный успех, но, к сожалению, сегодня утром пехота другой дивизии снова оставила занятые нами позиции якобы в результате русской атаки на эти позиции. В действительности это был только русский разведотряд, и теперь снова такое свинство. Так проходит день за днем, всегда с волнением.
Могут ли быть и будут ли позиции удержаны? Они должны быть удержаны!
Сегодня утром я позвонил начальнику штаба армии Шмидту и сказал ему коротко и ясно, что дальше так дело не пойдет. Он пообещал некоторую помощь, которая с сегодняшнего вечера уже в пути.
Мне, как и прежде, хорошо. Ты, моя любимая, может быть, удивишься, если я это пишу в каждом письме, и подумаешь: о, это папаша пишет только, чтобы меня успокоить, – но это факт.
От тебя снова никакой почты нет! Это постепенно становится мукой.
Как твое самочувствие и нашего малыша, и как у тех троих мопсиков?
Разреши сама тебя, милая, сердечно обнять и нежно томно поцеловать твоему мужу».
Немцы вообще очень сентиментальны, и генерал фон Даниэльс не является исключением. Но поверить в то, что ему живется хорошо во вражеском окружении, нелегко. Слово «хорошо» им подчеркнуто жирною чертой, конечно, не для того только, чтобы успокоить супругу, но и для того, чтобы не вызвать подозрений у цензуры относительно его благонадежности. Даже солдаты пишут свои письма с оглядкой на нее же, на цензуру, как, впрочем, пишем и мы, грешные. Но солдаты все-таки более откровенны.
Солдат Герхард Пауль пишет 28 декабря 1942 года:
«Итак Рождество прошло. Для нас лишь по календарю. Мы получили, как и все последние шесть недель, 1 хлеб на 6 человек, немножко мяса, кусочек масла и водяной суп. Так мы живем уже 6 недель изо дня в день. Ходим, как скелеты, – можно посчитать все ребра. Долго так не может продолжаться, иначе все мы выйдем из строя. Так или иначе уже больше половины батареи болеет, а остальные еле волочат ноги. Я тоже со вчерашнего дня лежу... Я отморозил большой палец левой ноги и кончик носа. Теперь это все вздулось и нарывает. Я с нетерпением ожидаю, что сделают с этой кучей больных. Когда это говенное кольцо будет открыто, тогда нам должны будут выдавать по 3 хлеба, норму масла и колбасы и наши посылки... Кроме голода донимают бесчисленные вши. Как долго продлится это еще? Что принесет нам через 3 дня 1943 год?»
Фронтовой рабочий Реккерт, оказавшийся тогда в окружении, пишет 31 декабря 1942 года:
«Как нам сообщило наше руководство, мы до 5.1.43 г. сможем выйти из кольца.
Мы убили своих последних лошадей. Теперь становится еще хуже... Русские наступают... Теперь они бросают листовки, чтобы мы сдавались в плен. Они врут всякую всячину».
Что означает эта концовка?
Вошь – через письма немецких солдат – все чаще вползает и на страницы моей книги. Унтер-офицер Йозеф Шумахер, не лишенный чувства юмора, сохранивший его и в этих, далеко не веселых обстоятельствах, пишет 29 декабря 1942 года: