Мой старший брат Иешуа

Лазарчук Андрей Геннадьевич

Можно ли удивляться тому, что не найти двух евреев, которые одинаково представляют себе то, во что верят? Мир одних прост, жесток, холоден, суров и прекрасен: мы рождаемся, чтобы хвалить Господа не пустыми словами, а делами рук своих; никакой судьбы и предназначения нет, и Господь не вмешивается в нашу жизнь, а лишь смотрит на нас, размышляя; когда мы умираем, мы умираем совсем, и все, что от нас остается, это лишь прах и память. Мир других теплее, но в нем нужно проявлять изворотливость: Господь лелеет нас настолько, насколько мы можем угодить ему и улестить его; если мы не находим нужных слов или чураемся слез, он наказывает нас, как пастырь наказывает непослушный скот; когда мы умираем, наша душа покидает тело и отправляется на суд к Предвечному, и он разбирает жизнь каждого, раскладывая на весах его грехи и добрые дела, и выносит решение: либо жизнь вечная, либо огненное озеро, из которого то ли нет возврата, то ли душа там испепеляется навсегда. О том, что происходит с теми, кто осуждается на жизнь вечную, каждый говорит разное: то ли это возвращение в райский сад, где еще живут Адам и Ева до грехопадения, а души умерших летают там бесплотными тенями, то ли Царство Небесное создано так же, как и земное, а души становятся там плотными и живут полной жизнью; то ли они получают младший ангельский чин и служат проводниками воли Божией здесь, на земле… Мир третьих непригляден: в нем

можно, всю жизнь нарушая заповеди и творя грехи, однажды особым образом обетовать себя, постричь волосы, провести месяц в молитвах и голоде – и считаться очищенным и прощенным за все; такой без всякого суда попадает на небеса, а пренебрегший обетом – в подземное девятикружие, полное демонов, боли и скорби. Еще хуже у четвертых: женщина у них заведомо нечиста, и если мужчина коснулся ее, или коснулся золота, или надел окрашенную одежду, или смягчил кожу маслом, или состриг волосы – он лишается и малейшей возможности возрождения в будущем, когда Господь поднимет всех мертвых на последнюю битву с ложными богами… Очень привлекательно учение о душе у асаев, весьма замкнутой и немногочисленной группы священников-крестьян: днем они работают в поле или по каким-то иным надобностям, а по закате солнца славят Бога и готовятся к последней битве, изнуряя себя непрерывными воинскими упражнениями; так вот, согласно их учению, душа находится в теле как бы в заключении и только и ждет, когда может покинуть эту непритязательную руину; впрочем, время заключения она использует как может и хочет, и единственно верное – это использовать его для самосовершенствования – подобно тому, как узник в башне требует все больше книг и жаждет бесед с мудрецами. Едва получив свободу, душа уносится – и либо в вышину, в эфирные поля, где нет ни засухи, ни утеснения, ни пронизывающего холода пустыни: такая участь ждет души людей добрых, – либо в холодную темную пещеру, где не может быть ничего хорошего: туда попадают души злых людей, причем даже тех, которые при жизни скрывали свою злобность и напоказ творили богоугодные дела. Но душу-то так просто не изменишь, ее-то не обманешь…

Нет, я не описывала здесь мировоззрения основных религиозных школ, а лишь свои впечатления от бесед с несколькими священноучителями, с которыми мне довелось быть знакомой при различных обстоятельствах, как приятных, так и напротив. Описывать религиозные школы – занятие неблагодарное, поскольку хотя их всего три или четыре, смотря как считать, но в каждой имеется множество течений, и некоторые из них отходят от канона настолько далеко, что в это даже невозможно поверить. Например, равви Ахав всерьез полагал себя истинным фарисеем, всех же прочих фарисеев мягко порицал за упрощения…

Я перескажу учение Ахава так, как его изложил мне Иешуа. Но при этом он говорил, что не уверен, до конца ли сам понял своего учителя.

«Господь в своей беспредельной мудрости сотворил мир несовершенным и незаконченным, поскольку в другом случае человек был бы лишен возможности творить добро и неминуемо обратился бы ко злу и разрушению.

Поскольку мир несовершенен и незавершен, то жизнь человека есть страдание от рождения тела и до смерти тела. Жизнь реализуется только через волю к жизни; напряжение воли и есть страдание.

Страдание входит в человека извне, поскольку мир несовершенен, а человек создан по образу и подобию Всевышнего – и следовательно, совершенен по замыслу и способен достичь совершенства во всем.

Благодари за это Бога искренне и благоговей перед Ним, но не пресмыкайся. Пресмыкаясь, ты оскорбляешь Его творение, а значит, и Его самого.

В жизни есть смысл и наполненность. Одни могут считать смыслом самосовершенствование, а наполненностью – избавление от страдания, другие наоборот: избавление от страдания – смыслом, а наполненностью – самосовершенствование; итог от этого не меняется. Одно необходимо для другого, и другое немыслимо без первого.

Пойдя по пути самосовершенствования, ты с него уже не свернешь, поскольку остановка, уход в сторону или возвращение назад принесут умножение страданий. Но и путь вперед труден и опасен. Думай, прежде чем сделать первые шаги.

Посвящай молитвам и размышлениям один час в день и один день в седмицу. Если меньше – ты зря потратишь силы, если больше – зря потратишь время.

Только то ведет к истине, что может быть оспорено.

Путь к истине подводит к горю, но приводит к счастью.

Души как таковой не существует, как не существует и смерти. Душа едина с телами своими и соотносится с ними, как радуга соотносится с каплями водопада. Смерть тела означает лишь, что эта душа именно в этот миг дала жизнь другому телу. Нет никакого отдельного существования души, а есть непрерывная цепь жизни. И нет души отдельно человеческой, а есть душа всего живого.

Кончится ли когда-нибудь эта цепь, а если кончится, то чем? Мы не знаем, так как нам не дано знать замыслов Всевышнего, а если кто-то говорит, что он знает, то этот человек ставит себя рядом с Предвечным, и мы можем спросить: по праву ли?

Времени не существует, не существует и расстояний. Лишь для тела важны смена дней и преодоление земель. Душа живет в вечном «здесь» и неизменном «сейчас».

Бог един. Но Он может показываться в разных обличиях.

Люби Господа в себе. Любовь выше веры.

Есть разум и есть ум. Разум светел, ум темен. Разум отважен, ум труслив и смердит от страха. Разум прям, ум изворотлив. Но ни один немыслим без другого, как нет правого без левого.

Душа – это свет разума.

Зло существует как грязь мира, и с ним надо бороться неустанно, как с грязью: на площадях, и в домах, и на своем теле, и в глубине помыслов. Люди, которые более других очищают город от грязи, более всего и пачкаются; так же и те, кто более других борется со злом мира, более ожесточается сердцем. Думай, прежде чем осудить такого человека.

Иногда нет смысла убирать грязь. Огороди это место, чтобы не испачкались другие, и обойди его сам. Нельзя уменьшить количество грязи в мире, но можно сделать больше мест, где чисто.

Бог видит нас совсем не так, как мы видим себя; когда вы увидите себя глазами Бога, знайте: вы прошли первый этап пути. Впереди еще шесть.

Помните, что Господь добр к нам. Ведите себя так, будто вы снова в раю.

Все первые побуждения чисты, и только потом вступает в дело лукавый и трусливый ум. Во всех сложных случаях руководствуйтесь

самым первым побуждением. Когда это не будет сопровождаться последующими раздумьями, знайте: вы прошли второй этап пути.

Иногда добро трудно отличить от зла. Отключи ум и прислушайся к себе. Если на душе твоей теплеет, значит, перед тобою добро. Душа – это печать Господа в тебе.

Страх изживается разумом и прирастает умом. Поскольку нет смерти, то не может быть и страха, но ум мешает это осознать, потому что создание страха – главная задача ума. Для человека несовершенного жизнь в страхе естественна и полезна, поскольку продлевает бренное бытие. Когда свет разума прольется на все твои страхи так, что ты сможешь взять их, поднести к глазам и отбросить равнодушно, знай – ты прошел третий этап пути.

Пусть каждый твой шаг будет наполнен смыслом…»

Было еще несколько свитков с записями, но я потеряла их. Вернее, они сгорели, а этот, первый, уцелел каким-то чудом.

Рабби Ахав имел немало учеников и последователей (один из них впоследствии прославился, звали его Шимон, а прозвище ему было Маг) по всему побережью от Птолемиады до Триполиса, а также в Дамаске и Кесарии Филипповой, но более всего он проповедовал в одной из сидонских синагог. Он охотно диспутировал с другими фарисеями, придерживавшимися более традиционных взглядов на веру – что-де достаточно буква в букву следовать написанному, и понимание мира будет тебе даровано свыше, – и с язычниками, и со жрецами с Востока, из Сигуды и Кандагара.

Иешуа повсюду следовал за ним и всегда принимал участие в ученых беседах.

Это было удобно: бродячие проповедники, а тем более их полубезумные ученики, никогда не вызывали подозрения у стражников. Оронт смог наконец откликнуться на письма Иешуа, и вскоре его посланцы начали с братом встречаться.

Вскоре по базарам Самарии и Иудеи поползли слухи о том, что пророчества верны и грядет истинный, пока потаенный, царь…

Разумеется, царь-Искупитель.

Глава 19

В последний свой год, предчувствуя трудные времена – а может быть, зная наверняка, что они непременно наступят, – отец озаботился тем, чтобы семья была обеспечена даже в том случае, если его не станет. Поэтому в дополнение к старому винограднику, о котором я уже упоминала и который давал небольшой, но стабильный доход, он купил еще два земельных участка – небольшую рощу оливковых деревьев с давильней и пахоту, приносящую в хороший год сто – сто двадцать медимнов пшеницы или сто пятьдесят – ячменя. Половину урожая получали работники, половину – мы. На деньги, вырученные от продажи зерна и оливкового масла, можно было существовать не роскошно, но вполне безбедно. Оба наших угодья находились неподалеку от деревни Аммаус, что близ Тибериады, и я уверена, что сходство названий повлияло на решение отца в большей мере, чем что-либо еще.

Я знаю, как он тосковал по родному городу. Но он никогда не роптал на судьбу.

Иешуа между тем продолжал странствовать с рабби Ахавом, находя себе сторонников и помощников. Сам он представлялся доверенным лицом тайного царя. Я подумал, рассказывал он мне потом, как хорошо было бы, окажись царем Иоханан, вообразил это себе так явственно, что почти поверил в это, и все стало получаться… Но он никогда не рассказывал, какую тоску испытывал в первые месяцы своего служения, как ему приходилось заставлять себя не то что ходить и говорить, а просто жить и дышать. Он не рассказывал, но я-то всегда понимала его без всяких слов.

Одним из первых помощников его оказался Филарет, дядя Марии. Трудно сказать, что двигало им – разве что честолюбие и врожденная склонность к опасным захватывающим предприятиям. Ну и, конечно, племянница, которую он, за неимением собственных детей, любил пламенно и беззаветно и готов был для нее отправиться хоть в преисподнюю, а не то чтобы участвовать в заговоре. Он сразу предложил Иешуа свой кошелек (оказавшийся почти бездонным) и свои связи среди сирийцев-язычников, недовольных римским владычеством.

Вскоре после этого Иешуа покинул рабби Ахава и принял обет назира, то есть аскета и отшельника. Назирство в ту пору было распространено чрезвычайно, поскольку его поощряли и фарисеи, и ревнители. Обычно обет длился тридцать дней; за это время нельзя было прикасаться к вину и винограду, стричь волосы и ногти, принимать пищу до захода солнца и думать о суетном. Принимали обет, как правило, мужчины, и по весьма практическим поводам: прося у Предвечного или здоровья, или удачи в делах, или рождения ребенка, или ущерба соседу. Бывали и более длительные обеты – я знаю, и до семи лет. Большинство назиров держали обет дома, но были и такие, что уходили в особо выделенные для этого места (не помню, упоминала ли я, что в Женском дворе Храма был угол назиров?) – обычно в горах или в пустынях. Там они жили в пещерах, землянках, а иные и просто под открытым небом. Некоторые из назиров умирали. Это считалось достойной и завидной смертью.

Иешуа ушел в пустыню и держал обет сорок дней и сорок одну ночь. Я знаю, чего он просил у Предвечного, но должна молчать об этом. Могу только сказать, что Господь не услышал молений Иешуа.

Но с тех пор брат носил почетное имя Иешуа Назир.

И все же первым, кому открылся Иешуа как потаенный царь, был не Филарет, а разорившийся врач Тома по прозвищу Дидим, то есть Близнец (прозванный так за то, что всю жизнь был уверен: у него есть скрытый, спрятанный от него, неизвестный брат-близнец; это была не самая большая, но самая запоминающаяся из его странностей), бежавший из Иудеи в последний год правления Архелая, когда по неизвестным причинам многих врачей, костоправов, повитух и цирюльников хватали, подвергали пыткам и бросали в тюрьмы, где они скоро гибли без суда и разбирательства. Тома, сам наполовину грек, еще только постигал искусство врачевания у известного на все бывшее царство греческого врача Агатопа; именно у Агатопа лечился тогдашний государственный управитель Прокул, человек болезненный и большую часть дня проводивший в целебной ванне; сидя в ней, он и принимал посетителей, и читал доклады, и вел счет денег. Агатоп бежал в Дамаск, бросив и дом, и богатства; Тома последовал за ним, поскольку бросать было в общем-то и нечего: все, что ему оставили родители, он отдал за обучение. Окончив учебу, Тома некоторое время служил врачом в сирийской коннице, но вынужден был покинуть службу из-за размолвок с начальником, возревновавшим молодого врача к своей жене, потрясающей красавице и блуднице. На полученные по увольнении мелкие деньги Тома купил место врача в пригороде Фиатира, в то время очень оживленного и разбогатевшего на торговле пурпуром города. В несколько лет он получил известность и стал если не богат, то вполне обеспечен – однако алчность однажды обуяла его, и он вложил почти все свои деньги в морскую экспедицию за пряностями. Плавание было успешным, корабль вернулся – но странным образом затонул в виду порта. Все, кто хотел заработать, остались ни с чем. Тома не смог расплатиться по долгам, продал свое место и сделался странствующим лекарем. Однажды его позвали к сильно страдающему ученику странствующего же проповедника…