Мой век, мои друзья и подруги (Бессмертная трилогия - 2)
Шрифт:
– Чтоб водкой в доме и не пахло.
– Опять ничего не понял.
– Да ты, мой друг, на ухо туговат стал.
– Вчера надуло.
– Кто тебя надул? Кто? Шершеневич?
– Нет, ветер.
Она сочувствовала:
– Ах ты Господи!
И с удручающим упорством повторила:
– Чтоб водкой в доме...
– Что? Как? Громче, Нина. Громче.
Она стала кричать вовсю, что есть духу.
– Не слышу, Ниночка, не слышу.
– Ах, ты не слышишь?. Ну тогда и приглашай своих Таировых,
Я прикрыл ладонью черную пасть телефонной трубки:
– Кошмар, Нюшка!.. Чтоб ни одной рюмки на столе. Чтоб водкой и не пахло.
Никритина глубоко вздохнула.
А из черного уха несется пронзительный вой и свист. Это Литовцева дула в трубку, решив, что телефон испортился.
– Ты меня слышишь, Толя? Слышишь?
– Увы! Слышу
– Даешь слово?
– Вынужден. А пивка можно?
– Боже упаси! Никаких пив!
Голос у меня стал жалобным:
– Так у нас раки будут.
– Раки? Небось маленькие? Еще подавишься.
– Нет, довольно крупные.
– Будем запивать ваших раков лимонадом. Купи несколько бутылок. На нашу долю одну
– Слушаюсь.
– Василию Ивановичу нельзя много пить, а то живот раздувается. Так, значит, ты мне даешь слово?
Отвечаю почти сквозь слезы:
– Дал, дал! Чтоб тебе пусто было!
Вспомнился Тургенев. В 1869 году какой-то французский журнальчик попросил Ивана Сергеевича ответить на несколько вопросов. Среди них был и такой:
"Ваше любимое кушанье и напитки?"
"Беф и шампанское", - бодро ответил наш знаменитый соотечественник.
Через одиннадцать лет журнальчик повторил свою анкету
"Ваше любимое кушанье?"
"Все, что хорошо переваривается", - с ворчливой стариковской мудростью написал Тургенев.
В институтские годы я горько плакал, дочитывая "Отцы и дети". А теперь, признаюсь, этот коротенький стариковский ответ мне кажется несравненно более драматичным.
Надо сказать, что и другие ответы Ивана Сергеевича были прелестны:
"К какому пороку вы наиболее снисходительны?"
"Ко всем".
"Любимые вами качества у женщины?"
"Восемнадцатилетний возраст!"
Первой к нам явилась Пыжова - половина седьмого. Не переступив порога, начала шуметь:
– Черт знает что такое! Вот гады - ни обед, ни ужин! Какой идиот это выдумал?
– Никритина.
– Что? Я?
– Ах, вредная Мартышка!.. Иди ко мне. Иди немедленно! Я тебя разорву на части!
И женщины нежно целуются. Потом Пыжова целуется и со мной. Актрисам это дозволено. А когда целуются актеры, они под ваши губы подставляют свою щеку. Меня это бесит. Теперь я нашел выход: тоже подставляю щеку. Потремся одна о другую, и все.
– Раздевайся, Ольга.
– При Нюшке?
– Я вам не помешаю. Мне надо раков варить.
– Подожди, вредная!
Пыжова
– Раков-то, по слухам, заготовили четыре сотни?
– Одну.
– Маловато! Но каждый рак, говорят, в пол-аршина?
– Нет, в полтора.
– А ну-ка, милашка.– Она прищелкивает языком.– Пока наши старики не пожаловали, хлопнем по стопочке под рачка.
– А хлопнуть лимонадику, ангел мой, под рачка не желаешь?
– Гад, не кощунствуй!
– У нас в доме, Олечка, с нынешнего дня водкой и не пахнет.
– Так!
– Взгляни: на столе ни единой рюмочки.
– Где мое пальто?
– На вешалке.
Пыжова отправляется за ним, но по дороге по причине мне не понятной раздумывает уходить.
Я приветствую ее возвращение:
– Здравствуйте! Прошу к зеркалу. Вам, сударыня, необходимо попудриться.
– Неужели даже вспотела с горя?
Она хватает пуховку и, подув на нее, страстно пудрится:
– А вы слыхали, ребятки, какая в нашей семье трагедия?
– Понятия не имеем.
– В МХАТе Васеньку обидели. Смертельно!
– Да что ты?
– Сегодня на доске вывешено... о "Трех сестрах". Немирович снял Качалова с Вершинина. Играть будет Болдуман.
– Что?..
Зрачки у Никритиной расширяются от возмущения:
– Неслыханно!
– Обычное театральное идиотство, - говорю я.
Она продолжает кипеть:
– Терпеть не могу режиссеров! Особенно гениальных!
– Ух, парадоксик!– воскликнула Пыжова.– Дай я тебя за него чмокну! Нашего малоносого Оскара Уайльда.
– Да! Предпочитаю самых бездарных режиссеров. Эти хоть работать не мешают! Ролей не портят! И спектакли тоже! Своими выкрутасами... Качалов, видите ли, им плох, а Болдуман хорош!
– Театр падает и падает, - произносит Пыжова с надгробной интонацией. Что будет?
Я успокаиваю:
– Он, Олечка, третье тысячелетие падает. Уже в Древнем Риме трагика победил комедиант, комедианта - акробат и акробата - гладиатор. Будьте философами, мои милые актрисы. Болдуман все-таки не гладиатор. А вот то, что в конце концов футбол победит Станиславского и Мейерхольда, в этом я не сомневаюсь.
Часы бьют семь.
– Наша Ниночка, - говорит Пыжова, - у расписания чуть в обморок не грохнулась. Спасибо, Борис Ливанов локотком подпер.
– А потом что было?
– Побежала, прихрамывая, к Немировичу.
– Правильно!– гремит Никритина.– И выдала ему?
– Кинулась на него, как тигрица.
– Правильно!
– Борис у дверей в щелку подглядывал. Плечиками, говорит, трясет: "Сами, Владимир Иванович, сами объявите Качалову эту новость! А меня уж увольте от этого. Увольте! Я домой не пойду, пока вы ему не объявите. Так в театре и буду ночевать..."