Мой век, мои друзья и подруги (Бессмертная трилогия - 2)
Шрифт:
Пыжова спрашивает:
– Ты это серьезно, Вася, на эстраду собрался?
– Очень. А ты возражаешь?
– Да.
– Почему?
– Потому, что ни Качалов не может уйти из Художественного театра, ни Художественный театр от Качалова. История вас связала.
– Вздор! Историю делают сами люди.
Нужды нет говорить, что сразу же после первого общественного просмотра "Трех сестер" вся нелепость замены Качалова Болдуманом стала явной и бесспорной.
Качалов усердно посещал
На другой день Пыжова и Никритина полувозлежали на нашей неперсидской тахте. Я сидел на подоконнике, заложив ногу на ногу.
Они болтали о женщинах. О Дункан, Об Алисе Коонен, о Зинаиде Райх. Прислушиваясь одним ухом, я подумал: "Удивительно! Они еще ни разу..." И в то же мгновение Пыжова спросила:
– А сколько лет Коонен?
Я обрадовался: "Вот теперь все в порядке - самый волнующий вопрос задан!"
Никритина вздохнула:
– Не знаю, право. Но, несомненно, я скоро догоню ее. Алисе, видишь ли, с каждым годом делается все меньше и меньше, а мне, как идиотке, прибавляется. Это кошмар какой-то!
– А сколько лет Айседоре Дункан?– спросила меня Пыжова.
– Этого, Оля, не знает даже Британская энциклопедия, которая знает все.
Пыжова уверенно сказала:
– Самое глупое устраивать тайну из своего возраста. Надо ляпать начистоту! Не убавляя! Тогда и публика прибавлять не будет. Она не очень-то добрая, эта публика. Морщинки актрис в бинокль подсчитывает.
– К тому же, - добавил я, - слава здорово старит. Вот хохлушки из Полтавы будут говорить: "Эта Никритина при Февральской революции уже была знаменитостью!"
– Ужас!.. А мне в Полтаве шестнадцать лет было!
– Семнадцать, Нюшенька.
– Отстань! Это безразлично.
– Моя теща, - продолжал я, - к счастью, не актриса. А попробуйте узнайте у нее год рождения!
– У-у! Мама сразу ответит: "Зачем вам это надо? Вы, что ли, хотите из меня борщ варить?"
– Вот сумасшедшая старушка! Прости, пожалуйста, Нюша, - сказала Пыжова.
Я очистил для женщин по мандарину и, угостив их, спросил:
– А сколько тебе, Оля?
Пыжова побледнела.
– Ты в каком году родилась, голубка?
– Вот в каком!– прошипела Пыжова.
И, сверкнув через очки разноцветными глазами, показала мне крупную дулю.
– Ну и хам же у тебя муж, Никришка!
И, прижавшись щекой к ее щеке, Пыжова сказала:
– Ты, Нюшка, молодая женщина, а я...– И поправила очки на носу. Она еще не привыкла к ним. дая женщина". А я "еще моло- Это очень тонко сказано, Оля!
– Запиши. Пригодится для будущих мемуаров.
– Для этого, Оля, у меня существует голова. Записную книжку
– Голову тоже.
– Сколько лет Василию Ивановичу?– спросила Никритина.
– Наш Васенька собирается Чацкого играть. Вот и считай. Чацкому-то сколько? Столько будет и Качалову. Эти проклятые мужчины вечно молоды. Семидесятилетние женятся на двадцатилетних, и никто не хихикает. А когда прелестная Дункан влюбилась в вашего Сережу... Э!.. И почему, Никриша, мы с тобой не мужчины? Вот бы распушились!
– Бодливой корове, Ольга, Бог рог не дает.
Когда Пыжова ушла, я сказал:
– Ольга очень быстро стареет.
– Ты находишь?
– Быстро, как газета.
– Это потому так кажется, что она стада носить очки.
– Может быть.
– Хотя они к ней идут. Правда, Длинный?
– Ты думаешь, теперь она будет стареть помедленней?
– Надеюсь.
– Пусть бы старела, как толстый журнал. Хотя бы, как толстый журнал. Иначе уж очень грустно.
– А я?..
– Ты, Нюха, останешься вечно молодой. Как мои стихи.
– Хвастун!
– Разумеется.
Есенин вернулся из-за границы не Есениным. Тяжелые мрачные страницы придется написать об этом. Какой-то неразрываемый мрак туго запеленал его больное сознание. И, может быть, единственной светлой щелочкой в этих пеленах был шумный житель фибрового чемодана. При первом же знакомстве с нашим парнем Есенин на четверть часа совершенно преобразился: из глаз вылилась муть и порозовел церковный воск его очень худого лица.
– Толя, Мартышон, я крестный вашего пострела.
– Разумеется, Сережа.
– А знаете, ребята, как я буду его кресгить?
– Нет.
– В шампанском!– и, как некогда, сверкнул лукавой улыбкой.
– А не напьется ли наш великан на радостях?
– Не остри. Разговор деловой и важный.
– Само собой.
– Я наполню купель до краев шампанским. Стихи будут молитвами. Ух, какие молитвы я сложу о Кирилке! Чертям тошно будет, а святые возрадуются. Согласны?
– Я, Сережа, согласна, - заявила непутевая мамаша.
– Возражений не имеется. Для купанья шампанское даже полезно. Так считали красотки, которых я купал.
– Вот хвастун!
– Стало, заметано? По рукам?
И у Есенина, как встарь, по-мальчишески заискрились глаза.
Мне припомнилась его великолепная строчка:
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Но глаза у Сережи были, как из нежного голубого ситца, выгоревшего на солнце.
– Назначаю крещение на четверток.
– Принято единогласно.
В эту минуту нежданно-негаданно раздался голосок - тихий, но несокрушимый:
– Этого безобразия я не допущу.