Мой XX век: счастье быть самим собой
Шрифт:
Так получилось, что о его романе «Горькие травы» я, естественно, сказал Анатолию Иванову, все еще работавшему заместителем главного редактора журнала «Сибирские огни», познакомил их; помнится, долго все мы втроем беседовали на крыше десятиэтажного дома, где помещался «Советский писатель». Естественно, все мы втроем были у меня на Милашенкова, традиционно мама угощала нас своей селедочкой и картошечкой, и потом – долгие романтические разговоры о высоком, духовном, прозаические – о сегодняшнем, земном.
Эти несколько писем относятся к тому как раз времени, когда решалась судьба романа Петра Проскурина «Горькие травы», решался вопрос о переезде из Хабаровска хоть куда-нибудь в центр России.
В последующем наши отношения были сложными и, как говорится, противоречивыми. Возможно, что-то я не понимал
В. Белов в своих письмах упоминал имя Проскурина. И это еще раз свидетельствует о сложностях и противоречиях литературного мира, в котором мне довелось жить.
«Дорогой Виктор!
Наконец, собрался написать тебе, хотя тщить себя надеждой на ответное послание не могу – знаю, как «методично и сразу» ты отвечал на письма своего любимого автора – Анатолия Иванова.
Ну да это дело второе. Уехать мне пришлось из Москвы с тобой не увидевшись – зашел в издательство, а у вас, как всегда, шло важное заседание. Я говорил с Н.П. Задорновым о твоей книге, и он обещал говорить с Карповой и при мне звонил. Зоя Владимировна должна была тебе об этом сообщить. Не забыла ли – я просил. Я тебе не стал сразу писать об этом, потому что услышал стороной, что Н.П. уже говорил с Карповой и книга твоя поставлена в план 1965 г. Но все-таки ты, несмотря на свою нелюбовь к ответным посланиям, черкни коротко: как все прошло, и верно ли то, что я слышал. Жду вестей из Новосибирска о квартире, страстно хочу переехать. Сейчас я вырвался в санаторий, но это время, которое прошло после возвращения в Хабаровск, было тяжелым. Дети почему-то сразу заболели, какие-то домашние неурядицы, заботы – черт знает сколько может быть у человека забот, даже невероятно! Ну, да ладно, все это тебе станет знакомым, когда ты обзаведешься чадами и, конечно, подругой жизни. Личный опыт – основа всякому знанию. И еще я сдуру пообещал в свой сборник в «Мол. гв.» новую повесть листов на 5. И теперь с меня ее требуют, а раньше, когда я не обещал, брали сборник и так, без новой повести. Это вот все нашему брату – на пользу. Не тявкай прежде времени. И теперь я вместо того, чтобы наслаждаться богатой дальневосточной флорой и фауной, насквозь пропитанной комарами, сижу по ночам в библиотеке санатория и заканчиваю эту повесть. А-у, Виктор, как бы я хотел сразиться с тобой в шахматы и выпить хотя бы бутылку самогонки! Беда, хочется очень, но когда я пишу – совершенно не пью. Но ты понимаешь, какой это могучий стимул?
Рясенцев роман в «Сиб. огнях» («Горькие травы») довольно сильно подсушил все-таки, особенно 7-й номер, вернее, кусок в 7-м номере журнала. Не прочитал ли ты верстки? Ты знаешь, что-то нервы у меня сдают – жду, что скажут и скажут ли. Раньше за мной этого не водилось. Ну, бывай, жму твою рязанскую лапу. Увидишь Можаева – большой привет ему. Кланяюсь твоим близким, матери. Привет товарищам. Напиши, не поленись, как с твоей книгой, и пр.
14.08.64 Дружески Проскурин».
«Здравствуй, Виктор!
Понимаешь, я еще провинциален, вероятно, и верю в какие-то вещи, в которые уже не верит (и правильно!) тертый москвич. Родичев все мне рассказал о тебе (о твоей книге и о борьбе вокруг нее), и теперь я уже не напишу тебе, как в предыдущем письме, мол, Н.П. звонил и т. д. А что ты уколол насчет преждевременных обещаний, и здесь ты прав. Все что-то ждешь, хочешь чего-то, все мало, а пора бы посерьезнеть. Ну, с божьей помощью повесть я все-таки добиваю, вот только никак названия не придумаю. Вышло листов 7 – 8. Мучает меня другое: переезд. Из Новосибирска пока, насчет этого, ни звука, а я, как грешник на костре. Корчусь. «Роман-газета» молчит, хотя писал я и Маркову и Дорофееву. Там, видать, не пройдешь. Как в священном писании: «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем грешнику в рай и т. д.». Об этом сейчас и говорить не стоит – что попусту нервы, те драгоценные волокна, данные нам однажды и навсегда, рвать напрасно.
Край
Ну, Виктор, ни пуха тебе, ни пера. Молись за меня, больно уж я хочу переехать, и не так это просто. Привет тебе от Родичева, у нас – дождь, все время дождь. Крепко жму руку
Твой П. Проскурин». <6.09.64> <Хабаровск> (Датируется по штемпелю на конверте.)
«Здравствуй, друже!
Очень признателен тебе за производство в чин «генеральский», но даже и это не помогает мне «выкурить» Родичева. Он твердо решил быть здесь до 27-го, несмотря на все мои демарши. Правда, последние дни на него наседает жена, с требованием поскорее воротиться, и это, я думаю, будет сильнее, чем «генеральский» авторитет – он уже начинает поговаривать, что наскучило и т. д. и т. п. Я его в этом стараюсь утвердить всеми силами. Жаль, что не слышал твоей передачи о трех «слонах», разумеется, благодарен, хоть и не привелось слышать – все-таки в мире есть люди, которые встают рано, и они слышали.
Из Новосибирска пришли недавно хорошие вести – мне твердо обещают квартиру, «Сиб. огни» рекламируют на следующий год мой новый роман, и в конце сентября лечу в Новосибирск. Где-то в середине октября буду в Москве. Слышал от Родичева, что ты идешь в отпуск? Будешь ли в это время дома?
Получил на днях письмо от Карповой В.М. – обещает свою поддержку в «Роман-газете». Вот и все мои новости. Как у тебя? Книга твоя, ясно, будет издана – Родичев много говорил о ней, говорил хорошо. Он понимает, что работы у тебя много, разводит руками. Наверное, в Москве сейчас хорошо – золото осени: помидоры, дыни и прочие блага. Вчера я купил огромную дыню из Алма-Аты – не дыня, а сказка. Знойная Африка – крокодилы и бегемоты, и пальмы с неграми. Я разрезал ее пополам, и на меня пахнуло таким духом, что впору свалиться в обморок. Представляешь мою стойкость? Даже не пошатнулся.
Будь здоров, Виктор, добра тебе и счастья. Не забывай, хотя и не мог выполнить твоего поручения – «выкурить» Родичева.
Жму руку.
18.09.64 года Проскурин.
А дыню съели, семечки я собрал, завернул в бумагу и на ней написал: «Съедено сие чудо природы 17 сентября 1964 года, и в съедении участвовало пять человек». Пакет спрятал на память, для обозрения потомков».
«Дорогой Виктор!
Последнее твое письмо вселило в меня надежду еще большую, хотя, как я писал тебе, до меня тоже дошли хорошие ветры из Новосибирска. Милый мой, я знаю, что тебя интересует другое – Родичев. Он собирается улетать 30 или 1 октября, говорит, надоело и т. д. и т. п. Сочувствую тебе, но что я могу? Ничего я не могу в этом отношении. Мужик он упрямый, упорный и кряжистый, и если что задумал, сдвинуть его трудно. Он сам говорит, что ты его костеришь теперь и что тебе трудно. Хотелось бы застать тебя в Москве, когда буду там в октябре. Нет, нет, мешать я тебе не думаю – знаю, что такое книга. А встретиться разок-другой хотелось бы. Добил я все-таки свою проклятую повесть – мне было очень важно это сделать для самого себя. Трудно опять начинать после большой вещи. Не улыбайся иронически (большой – в смысле по размеру).
У нас тут в Хабаровске – олимпийцы, треск, блеск и – холод. Гуси улетели, ждем снега. Кета не идет этот год – ход кеты праздник для Амура. Царь-рыба, но говорят, что когда-то давно у нее выпал большой мор, и с тех пор она три года идет, а четвертый – пуст.
Будь здоров, Виктор, большой тебе удачи. Привет Зое Владимировне, жму лапу, до встречи. П. Проскурин. 27.09.64. <Хабаровск>».
«Виктор! С Новым годом – добра тебе – пусть будет этот наступающий щедрым для тебя по всем стратегическим направлениям. Я с Лилей сейчас в Орле, под окнами на площади горит елка. Тихо, спокойно – снег.