Мой знакомый медведь: Мой знакомый медведь; Зимовье на Тигровой; Дикий урман
Шрифт:
Осторожно, чтобы не разбередить больную ногу, Росин приподнял Федора, положил на другое место, прямо на землю.
— Расковыряй сено, там она, тварь подколодная! Размозжи ей башку! Ишь, проклятущая!
Росин ковырнул палкой сено, ковырнул еще — зашевелились живые черные кольца.
— Так ее! Так! — приговаривал Федор. — Еще разок хрястни! Теперь в муравейник! Муравьям ее!..
— Что тут произошло? — спросил Росин, вернувшись от муравейника.
— Проснулся, а она на меня глядит! Тварь ползучая, в упор прямо, в глаза! И жалом — мельк, мельк! А под рукой ничего, только веревка тоненькая.
— Здорово она тебя перепугала, даже в лице переменился.
— Переменишься, как под тобой змея…
— Надо скорее избушку строить. Жить хоть будем как все, в четырех стенах.
— Слышь-ка, Вадя, а давай сейчас туда переберемся, — оживился Федор. — Стены есть, крыша скоро будет. Чего же еще?
…Целыми днями трепетали над водой крыльями крачки. Заметив добычу, птица ныряла в воду и поднималась в воздух с рыбешкой в клюве. На торчащей из воды коряге во все горло кричал птенец. Крачка отвечала ему, роняя из клюва рыбешку, но тут же, на лету, подхватывала и, не тормозя полета, ловко совала птенцу в рот. Цапли, расправив над гнездами широкие крылья, прикрывали ими от солнца маленьких птенцов.
«А ведь уже июнь, — думал Росин, глядя с недоделанной крыши на птенца. — Бежит время».
— Так какую печку делать будем, Федор? Где в крыше дырку оставлять?
— В углу оставляй, — отозвался Федор. — Русскую ни к чему, почто с ней возиться. Хантыйский чувал надо. С ним завсегда тепло и светло. Дрова опять же любые, хошь пол–лесины жги.
Наконец слаженная без топора и единого гвоздя избушка готова. Стены внутри и снаружи оштукатурены глиной, смешанной для вязкости с илом. Из пары плетеных щитков, с сеном между ними, сделана дверь. Она имела, пожалуй, только одно сходство с настоящими дверями — точно так же скрипела.
Посреди избушки, на вбитых в землю кольях, стоял стол, собранный из множества пригнанных друг к другу осиновых палок. Вдоль стен — застланные душистым сеном нары. Федор уже лежал на своих. В дальнем углу — хантыйский чувал: каменный пол и над ним широкая, из обмазанных глиной жердин труба. Рядом с чувалом добротная полка, уставленная глиняными горшками, мисками, плошками. Потом каждая вещь сама найдет место: что чаще нужно, будет ближе, а что-то перекочует в самый дальний угол.
В берестяной туесок Росин набрал земли и посадил туда кусты вечнозеленой брусники. Хотелось нормальной человеческой жизни.
Росин сидел у стола на коряге и смотрел на сложенные на коленях руки. «Какие они стали за это время… Грубые, узловатые, даже вроде в ладонях шире. И тяжелее, пока лежат без дела. Ими все сюда принесено, встроено, вделано». Росин обвел взглядом потолок, стены…
— Вот тут, паря, и перезимуем.
Росин не ответил.
— Чего нахмурился?
— Примета дурная… Без новоселья поселились.
— И что?
— Клопы заведутся, — буркнул Росин.
Глава тринадцатая
Росин от неожиданности
— Ты как встал? — удивился Росин. — А нога?
— Мало–мало терпит.
— Это ты поставил весло?
— Я. Вместо костыля брал.
— А я уж думал, какой-нибудь хант заплыл… Как же ты встал?
— Вроде полегчало, и встал. А то, однако, совсем залежался. Хотел на волю выйти, на весло оперся, а несподручно с ним.
— Федор, ведь у тебя перелом. А вдруг еще плохо сросся. Стронешь — и все. Полежи пока… Хотя бы еще недели две–три.
— Вона куда хватил! Да что же я лежать буду, если нога терпит? Ты мне палки потолще принеси, костыли слажу. И не отговаривай. Я ж ногу на весу держать буду.
…Под вечер Федор опять поднялся с нар.
— Опробую, что за ноги сделал.
Оперся на костыли, сделал шаг, нахмурился, сделал еще, сел на нары.
— Не больно складно: нога терпит, а в пояснице чего- то ноет… Но ковылять полегоньку можно… И тебе руки развяжу. — Федор, отставив костыли, лег на нары. — Теперь сам себя обихожу. А тебе припас промышлять надо: ягоды, грибы пойдут.
— И урман пора начинать обследовать.
— Ты заодно белку с бурундуком промышляй. Нам теперь всякая шкурка нужна. Нечего ждать, покуда выкунеют. Померзнем в такой-то одежде.
— Что же все-таки у тебя с поясницей, Федор? Видимо, не просто ушиб. Тоже, наверное, чего-нибудь хрустнуло.
— Да бог ее знает… Пройдет. — Федор махнул рукой. — Ты что в урмане-то делать будешь? Может, чего дельное подскажу.
— Дел много. Угодья просмотреть надо, запасы кормов, гнездовье, защитные условия… Да мало ли всякой работы. Во всем самому разобраться надо, все описать.
Росин обточил ножом осколок кости и склонился над чистым куском бересты. Легко двигалась по бересте косточка, оставляя четкие буквы, слова…
В утренней тишине необычно громко скрипнула дверь. Из избушки вышел Росин и, передернув от утреннего холода плечами, зашагал в урман.
— Не заплутай, речушки держись! — напутствовал подковылявший к двери Федор.
Прихотливо извивалась по урману речушка, то замирала в омутах, в которые смотрелись кедры, то в ярко–зеленом бархате бережков пересекала полянку, а то вдруг ныряла под громадный завал и вновь выбегала оттуда, тихонько журча, будто посмеиваясь над большой, но неловкой преградой.
Берегом реки, по никем не примятой траве, шел Росин с берестяным туесом за плечами. Трава росла от самой воды. Только изредка кое–где примята она перебиравшимся через реку медведем или лосем.
Большой пестрый дятел заметил Росина, спрятался на другую сторону дерева и, высунув из-за ствола голову.
следил за пришельцем. Но из-за кустов ему было плохо видно. Он скрылся за деревом, забрался по стволу повыше и опять высунул голову. Росин не шевелился. Дятел подлетел к дуплу. Там сразу запищали птенцы. А из летка высунулась голова самого шустрого дятленка. Дятел сунул жука ему в клюв и стал наблюдать, как птенец есть. Тот не справлялся с добычей. Дятел вытащил из клюва жука, раздолбил и стал давать по кусочку. Он терпеливо ждал, когда птенец проглотит одну часть, потом давал другую. Наконец дятленок съел все, и дятел улетел за новой добычей.