Мой золотой Иерусалим
Шрифт:
Предложение о материальной поддержке поставило Клару в сложное положение: оно вынуждало ее как минимум известить мать о готовящейся поездке. Неудобно было отказываться от такой щедрой заботы без достаточно веских на то оснований. На благосклонность матери Клара поначалу не смела и надеяться; неделю или около того она ворочалась по ночам без сна, набираясь мужества услышать неотвратимое «нет!». Но постепенно, поддаваясь уговорам Уолтера Эша, она позволила закрасться в свою душу слабой, совсем слабой надежде: вдруг каким-то чудом мать удастся уговорить? И стоило Кларе допустить лишь намек на такую возможность, как ее захлестнули, затопили безудержные мечты; ее сердце поверило, для нее уже лопнули почки на деревьях, взметнулись ввысь арки и башни соборов, потекла под мостами Сена. Целая неделя в Париже, на Пасху — да за такое Клара готова была душу продать! Она отчаянно пыталась стряхнуть гибельное наваждение,
И тем не менее, когда Клара собралась наконец с духом и в воздухе гостиной обреченно повисли ее робкие слова, мать сказала: «Да». Она сидела и вязала, глядя в телевизор, вязала, поджав губы в обиде невесть на что, а выслушав, кивнула, подумала и сказала: «Да». Клара, умудрившаяся свой вопрос задать так, что не сразу и разберешь, и сейчас сжавшаяся в предчувствии безжалостного отказа, подумала, что мать чего-то не поняла, и повторила всю невнятицу заново; мать снова кивнула, сказав: «Да». То есть, конечно, она не сказала «да», она сказала «посмотрим», но на ее языке это означало самое недвусмысленное согласие. Клара еле досиживала на краешке кресла, она была вконец измучена и из последних сил выдавила:
— То есть ты серьезно думаешь, что мне можно будет поехать?
— Собственно, почему бы и нет? — произнесла миссис Моэм, жестко улыбаясь, явно довольная Клариным растерянным видом. — Не вижу причин отказываться. Раз ты говоришь, что другие тоже едут, и если это действительно так недорого, то, собственно, почему бы и нет? Верно?
Не могла же Клара заорать ей в лицо: будто ты, черт возьми, не знаешь, почему нет! Не видишь ты причин, как же! Ты просто старая чертова садистка, подлюга, ханжа, вот какая причина! Ты считаешь Париж рассадником порока, и я тоже, и я тоже, потому мне туда и хочется, потому ты меня туда и не пустишь! Ничего этого Клара сказать не могла. Она промолчала. У нее сдавило горло. Однако не от радости.
— Не вижу, — продолжала миссис Моэм, — почему бы тебе немного не встряхнуться. Тем более, ты говоришь, к экзаменам потом будет легче готовиться; не вижу причин отказываться.
Клара не знала, куда девать глаза.
— Спасибо, — промямлила она и, безошибочно почуяв недоброе, поняла, что надо срочно хоть что-нибудь сказать, надо не дать матери произнести следующую фразу; Клара открыла было рот, но на ум ничего не шло, и мать, устроившись поудобнее, проговорила:
— В конце концов, у тебя был нелегкий год, Клара. Я имею в виду отца. Так что отдохни, переключись.
Оставалось только сидеть и терпеть. Ибо, если признать правду, это трогательное проявление заботы было страшнее любого пренебрежения: оно ставило под сомнение основу основ их существования. Получалось, что не так все безнадежно, что ненависть не беспросветна, что хорошая дочь сумела бы найти путь к сердцу матери, даже такой. А если не все потеряно, то сколько сил и стараний предстоит им теперь приложить, сколько пройденных миль пройти заново, сколько вынести взаимных упреков и мук всепрощения? И какой беспристрастный свидетель нынешнего их разговора поверит теперь Клариным обвинениям? Эта женщина просто ограбила Клару, лишив ее единственного утешения в неравном противостоянии — гордого сознания собственного достоинства, и для этого ей хватило нескольких нормальных человеческих слов. Клара смогла неплохо приспособиться к роли отверженной, но вот чувство признательности выражать не умела.
Она даже не поблагодарила мать. Она сидела молча, с пылающими щеками, она не могла простить ни времени, убитого на подавление своих желаний, ни бесплодных, теперь ненужных попыток бунта; она задыхалась от ненависти при мысли о том, что ее лишили радости ожидания. Теперь, получив согласие, она представляла, как могла бы жить предвкушением поездки, вместо того чтобы маяться в колебаниях и неопределенности. Все испорчено, с горечью думала Клара; уже неважно, поеду я или нет, отпустят меня или нет, все равно все испорчено. Отпуская меня в Париж, она лишь выигрывает, она делает мои мучения еще мучительнее. Мне не дали умереть от горя, так теперь я умру от стыда — какая разница?
Потом, когда она села за уроки, Кларе пришло в голову, что Корнель и Расин так близки ей потому, что у них
К счастью, перед Клариным отъездом миссис Моэм ослабила свои позиции, без конца — и без особых оснований — затрагивая тему расходов. Противостояние окончилось, и Клара, ничем уже не рискуя, не преминула злорадно сообщить, что школа предоставляет помощь тем, кто попросит. В ответ последовала презрительная тирада о благотворительности, о чести семьи и о тех соседских семьях, где о таковой не заботятся. Клара клятвенно пообещала оплатить поездку из собственных сбережений — у нес был счет в сберегательной кассе почтового отделения; мать ответила, что не для того отец откладывал на ее имя деньги, чтобы она их транжирила на заграничные вояжи, Клара возразила, что деньги вовсе не отцовские, а тети Дорис, она дарила их Кларе на каждый день рождения все семнадцать лет.
— Можно подумать, тетя Дорис дарила тебе эти деньги для того, чтобы ты их транжирила на заграничные вояжи, — отреагировала мать. И была, в общем, права, но Клару уже не волновало, кто прав, кто не прав, она уже ринулась в упоительный бой, блаженно презрев и правду, и ложь: долой признательность, да здравствует низость! Хватит лезть из кожи вон, это ничего не даст!..
Когда же все эти дикости остались позади, она оказалась на Нортэмском железнодорожном вокзале, и в кошельке у нее лежал билет до Парижа. Стоя рядом с Рози, Сьюзи, Кейти, Изабел, Джэнис и Хетер, она думала, что все это уже неважно, уже не имеет значения, главное — она едет. Сейчас, за миг до отъезда, что ей все эти дурные предчувствия? Близость победы — что она значила для Береники в конце пятого акта, в момент расставания? А угроза потери — для Химены? В последнее время Клара была так взбудоражена, что не спала ночами, но вот наконец свершилось, и свершившееся оттесняло мысли об утратах и мученичестве. Она получила желаемое. И сейчас виновато подумала, что даже не чувствует за собой вины.
Нортэмский вокзал представлялся Кларе исключительно подходящим местом для такого события. Грязный, со сводами, за десятилетия почерневшими от сажи и копоти, с плакатами, полуразличимо изображающими чужие любовные похождения и прибрежные курорты Рэмсгейт и Маргит; а она едет отсюда в Париж, и неважно, что на ней школьный плащ и форменный берет. Вокзал всегда вызывал у Клары благоговение, само его предназначение делало это здание бесконечно прекрасным. И сейчас она с полным правом стояла здесь на платформе, обозначенной «отправление», к которой ей медленно подали лондонский поезд, преисполненный особого смысла. Клара была в Лондоне всего один раз и сейчас ехала в Париж. Когда вагон тронулся, она смотрела, как поплыли назад почерневшие островерхие стены с массивными выступающими подпорками, и вот из стиснутого ими пространства поезд вырвался в юное сияние, в мир пусть еще чужой, но уже не такой недоступный. Ряд за рядом замелькали задворки улиц — серое белье, сохнущее на каких-то странных проводах, туалетные столики, выставленные фанерной изнанкой наружу, мусорные бачки, угольные сараи, — и Клара вдруг подумала, откуда, за что снизошло на нее это нежданное, необъяснимое благословение; ее охватила безумная жалость ко всем тем, кто его не удостоился, кто не вырвался отсюда: она ужаснулась своей единственности. Одна, из многих-многих тысяч! Да, тесны были врата, и склоны городских холмов кишели множеством людей, теснящихся и стенающих в своих ячейках-жилищах — фаланги Никем-Не-Избранных, рядовых; и только она одна, светлая душа, бесстрашно устремлялась куда-то к сияющим, лишь ей дарованным, доступным лишь ей небесам.
Глава 4
Зато лондонский вокзал «Виктория», на который прибыл их поезд, был явно доступен слишком многим. Его до отказа забили толпы школьников, здесь скопились дети из сотен школ, кто в форме, кто нет, кто с учителями, кто без. Клара жадно пожирала их всех глазами — и послушных, построенных друг за другом, и высокопарно скучающих, и взволнованных, и в панике ищущих запропастившийся куда-то билет. И своих подруг, внезапно раскрывшихся в новом свете: смеясь, они теребили в руках багажные бирки и стреляли глазами по сторонам, словно ошалев от неожиданно богатого выбора. Весь вокзал был похож на бестолковые и многолюдные школьные танцы, на которых скованность, смешиваясь со смутными желаниями, ударяет в голову пьянящим напряжением. Хорошо, что нет Уолтера Эша, подумала Клара, без Уолтера у нее шансов больше. Хотя каких именно шансов, ей уточнять не хотелось.