Мой золотой Иерусалим

Дрэббл Маргарет

Приехав в Ле Бурже, Клара сразу прошла в уборную, и ее вырвало в раковину. Потом она, как ни в чем не бывало, умылась, сполоснула раковину и, посмотрев на себя в зеркало, подумала, что вид у нее не такой уж плачевный. Блузка, которую она не снимала целые сутки, была не первой свежести, но при этом смотрелась вполне прилично, не хуже, чем в некоторых более заурядных случаях. Никто не сказал бы по Клариному виду, что она не спала всю ночь — в этот ранний час она выглядела не хуже других. Она подкрасила губы, и от такого маленького дополнения в ее лице появилась неуловимая лучезарность, она выглядела, как всегда, как после длительного прихорашивания. Полная равнозначность любых действий приятно поразила ее. Не было никакой разницы: Орли — Ле Бурже, подкрасить — не подкрасить губы,

спать — не спать. Ничто не имело значения. Не имело значения даже, появится или не появится Габриэль. Выйдя в зал, Клара подошла к стойке регистрации. Девушка в форме сказала ей, что надо заплатить семь франков — налог за пользование удобствами в аэропорту. Клара порылась в сумочке и обнаружила, что у нее ровно шесть франков пятьдесят сантимов — сдача с десяти франков: автобусный билет стоил три с половиной франка. Клара сказала, что у нее не хватает денег, чтобы заплатить. И сказав это, не могла понять, то ли ей все равно и эта проблема ее совершенно не интересует, то ли это самое интересное, что произошло с ней за всю жизнь. Девушка за стойкой сказала, что надо заплатить, и Клара повторила, что не может, и отдала ей шесть с половиной франков, потом порылась в карманах плаща и нашла монетку в десять сантимов, потом — еще одну, на дне сумочки отыскала пять сантимов и протянула мелочь через стойку.

— У меня не хватает двадцать пять сантимов. Значит ли это, что меня не пустят в самолет? — спросила Клара, глядя на девушку в форме и физически ощущая странный привкус безразличия, еще более непривычный, чем вчерашний привкус счастья. Ей нравилось, что все упирается в такие мелочи и что столь незначительная авиакатастрофа может свести на нет годы наследственной бережливости, осторожности и предусмотрительности. Девушка в форме предложила Кларе еще раз поискать в сумочке, но тут стоявшая у соседней стойки женщина протянула Кларе двадцать пять сантимов со словами: «Je vous en pris, je vous en pris» [95] . И Клара взяла, вежливо улыбаясь, бесстыдно свободная от благодарности, и, получив талон на посадку, пошла и села в пластмассовое кресло, без гроша в кармане, и стала ждать, когда объявят посадку. И пока она ждала, она почувствовала: теперь ей наконец удалось то, к чему она стремилась годами, — оторваться навсегда. Теперь она могла свободно плыть, как кувшинка, оторвавшаяся от корня, или парить, как пушинка одуванчика, не боясь когда-нибудь снова вернуться на прежнее место.

95

Пожалуйста, пожалуйста ( фр.).

Клара прилетела в Лондон, словно летала туда каждый день. Избавленная от всякой инициативы полным отсутствием денег, она вышла из самолета, получила багаж и прошла к автобусу — она словно родилась для таких поездок. Подумав о Габриэле, она обнаружила, что ее чувство к нему уже перешло в смутное, едва ощутимое сожаление о прошлом, она не заглядывала в будущее в поисках его лица. Как во сне, Клара села в автобус, доехала до Глостер-роуд, а оттуда на метро — до Финсбери-парк, и потом на автобусе до Арки. Дома ее ждала открытка с изображением Эйфелевой башни от ее бывшей учительницы мисс Хейнз, письмо от тети Дорис и телеграмма из Нортэма, сообщавшая о том, что надо немедленно ехать — мать тяжело больна и лежит в больнице.

Глава 9

Развернув телеграмму, Клара застыла как громом пораженная. Глядя в роковой желтый листок, она сказала себе: это я убила мать. Тем, что пожелала ее смерти, тем, что впутала ее имя в обман, я ее убила. Кто сказал, что мы свободны? Мы шагу не можем ступить без вины. Оттого, что я свободна, она умирает. Это расплата. Клара чувствовала, как неумолимо сжимают ее безжалостные железные тиски, из которых она так упрямо, так отчаянно стремилась вырваться. Весь мир был против нее, а она была только дрожащей жертвой и порождением собственного прошлого.

Выйдя из оцепенения, стряхнув с себя эти мысли, Клара подошла к телефону и набрала номер матери, но, как

и ожидала, никто не снял трубку. Тогда Клара позвонила Алану, и он сказал, что мать в больнице, у нее рак, что он несколько дней пытался связаться с Кларой — мать все спрашивает о ней, а он не решился сказать, что Клару не найти.

— И что она думает? — спросила Клара. — Что я отказываюсь приехать? Она знает, что с ней?

— Нет, — ответил Алан, — ей не говорят. И я не знаю, что она думает о том, что ты не едешь. Я не спрашивал, и она не говорила. Она просто хотела тебя видеть.

— Я приеду сегодня, — сказала Клара.

— Да, было бы хорошо, — отозвался Алан. И она поехала на вокзал Кингз-Кросс и села в поезд. Она собиралась в дороге поспать, но не уснула — смотрела в окно на знакомые пейзажи и, подавленная, думала о том, что ей предстоит — обвинения, оправдания, раскаяние. Выйдя из поезда, она, как Габриэль, взяла такси и поехала в больницу. Там Клара попыталась выяснить, что с матерью, но никто не горел желанием ей помочь. Навещать миссис Моэм сегодня уже поздно, сказали ей, впуск родственников прекращен, надо прийти утром и поговорить с врачом. И Клара ушла, испытывая облегчение от этой отсрочки. Она села в автобус и, доехав до центра городка, прошлась по улицам, глядя на унылые дома с закопченными кирпичными стенами и немытыми окнами. Она вспомнила Париж — здания из светлого камня, ангелов на карнизах, классические статуи, сады и позолоту, — и поняла, что такой контраст не укладывается у нее в голове. Клара вошла в телефонную будку и позвонила Алану, он сказал, что будет ждать ее с ключами у дома на Хартли-роуд.

— Конечно, можно переночевать и у нас, — добавил он, — но ты же знаешь, как у нас, так что, наверное, не стоит.

— Хорошо, хорошо, — ответила Клара. — Мне все равно, где ночевать.

И она села на другой автобус, тот самый, что раньше каждый день возил ее в школу и из школы, номер семнадцать — номер, когда-то наделенный для нее особым смыслом и до сих пор такой узнаваемый. Проезжая мимо школы, Клара заметила выпорхнувшую из дверей стайку девочек. Клара посмотрела на часы: полдевятого, пятница — значит, они идут с репетиции школьного хора. В автобусе номер семнадцать она ехала о мальчиком по фамилии Хиггинботам и мечтала о Габриэле.

Добравшись до дома, Клара увидела ждавшего ее Алана, он приехал на машине. Кларой вдруг овладела усталость. Она ожидала, что он будет утешать ее, но, открыв ей дверь, Алан сказал только:

— Я же говорил, ничего ты из них не вытянешь в больнице.

— Да, — ответила Клара, ставя дорожную сумку на кухонный стол. — Да, ты был прав.

И они замолчали. Сняв плащ, Клара заглянула в холодильник. Алан молча наблюдал за ней, и она чувствовала себя неловко под его взглядом, словно он мог увидеть на ней какие-то отметины и знаки. Она сделала себе бутерброд из черствого хлеба с сыром, а он пошел в гостиную и включил телевизор. С облегчением услышав шум какой-то передачи, Клара остановилась в дверях и попросила:

— Ну, расскажи все-таки, что с ней.

— Говорят, рак, — отозвался Алан, не отрываясь от экрана, где двое молодых актеров в старинных костюмах делали вид, что разговаривают о Карле II.

— Когда она почувствовала, что больна? — спросила Клара, видя, что сам он ничего не собирается рассказывать, тем самым безжалостно вынуждая ее расспрашивать. Она уже отвыкла от такой черствости и упрямого нежелания идти навстречу.

— Недели две назад, — ответил Алан. — Она вроде давно чувствовала себя неважно, но к врачу не ходила, а потом, как стало хуже, — пошла. И ее направили в больницу.

— И давно она в больнице? — спросила Клара.

— Со вторника, — сказал Алан. — Я звонил тебе во вторник, но не дозвонился.

— Надежда есть? — произнесла Клара, пристально глядя в экран.

— Если повезет, — сказал Алан чуть ли не торжествующе, — если повезет, месяца три она протянет.

Услышав это, Клара поняла, что с самого начала ожидала услышать именно это. Что же еще могла означать телеграмма в их семье, если не смерть? Не рождение, не свадьбу, не какое-нибудь иное событие, а только смерть. Ничто больше не стоило такого широкого жеста, такого расточительства.