Моя борьба

Медведева Наталия Георгиевна

Вообще, большинство музыкантов разочаровали Машку, находясь в кругу своих девушек и жен, дома.

Может, это их девушки так портили картину? Большинство их было очень какими-то простыми, ничем не блещущими, бледными по сравнению со своими мужчинами музыкантами. Музыканты все-таки, если и были интеллектуально лимитированными людьми, они знали какой-то секрет, ведущий к потаенным закуткам в душах слушателей, они были талантливыми людьми. Они могли заставить народ беситься или, замолкнув, слушать. А их женщины?

Жена Филиппа № 2 ждала ребенка и ткала ковры. Мещанские до тошноты, из акрилика. С какими-то солнцами и козочками. Не содрав, хотя бы с Сони Делоне, дизайн! У Мишеля-басиста была белая маленькая девушка с коротенькими волосками и с очень коротеньким впечатлением о себе, оставшемся у Машки. Может, поэтому он ее в конце концов и бросил, влюбившись в темпераментную и злоебучую югославку? Но эта тоже особенно не блестала — просто хотела все

время ебаться с басистом, отвлекая его от музыки. У русских музыкантов были домашние жены. И Машка все время хотела крикнуть: «Мужики, что же это за бабы у вас такие бледные амебы?!» Но, может, так и должно было быть в ячейках, в парах, в семьях. Кто-то один блестит и ведет, а второй рядом. Тихо и просто. Может, поэтому — думала Машка — у нее и с писателем ничего не получилось? Они оба блестели и хотели вести. И в то же время Машка, например, не любила и не хотела, чтобы писатель присутствовал бы во время репетиций ее с музыкантами. Или чтобы Марсель вот сидел бы рядом. Так же как она и не любила, когда музыканты приводили своих баб. Даже если бы они были блистательными. Это все портило. Нарушало и разрывало невидимую нить их круга, их кольца. Потому что это был такой кружок, в котором свои законы, свои нормы поведения и общения. И постороннему показалось бы это ненормальным. Потому что это как в спортивной команде — где одни мужики. И музыканты к певице своей относятся, как к члену команды — мужику! Они ей, певице, как мужику в этой команде, кричали — «Эх, мудак, куда мяч подал? держи, раззява! Справа заходи, пизда! Здорово подачу сделала!.. Эх, жопа!» не было никакого разделения в этом кружке. Это было тяжело, и хотелось иногда, чтобы смотрели именно как на женщину. Но это было невозможно. Все бы тогда просто перетрахались, передрались, поругались, кто-то сделал бы подлость, репетиции бы отменили. Кружок бы распался… Поэтому они были как бы бесполыми или андрогинами: ни мальчик, ни девочка, а то и другое сразу. Вот и Леша для Машки был — балалаечник Леша, а это уже не мужчина. И Машка была для него — корешок, так он ее и называл.

— Теперь тебе надо сделать решетки на окна. Сетки натянуть. Я тебе говорил, что он вывалится. Он же не знает, что там, за окном… Куда же твой мудак смотрел? — Леша разливал по бокалам пиво Эрнеста-контрабасиста.

Сам Эрнест играл с мини-оркестром, так что в костюмерной никого не было, и Машка сидела за полом Леши и Эрнеста, где они разгадывали кроссворды. Пиво Эрнеста было принесено им из дома. Немецкое.

— Решетки это ужас. Я там повеситься захочу. И так иногда тошно… Сейчас, правда, не очень.

Густым басом подвывая,

Вышла самая большая,

Догадались все легко.

Что пиздец недалеко! —

было придумано о Маше. Полякам досталось больше всех в частушках. «А сало русское едят!» — был общий смысл их. Ну да, песенки поют русские, денежки ими зарабатывают, а русских хаят.

— Маша! Идите там… Вас ждут не дождутся… Хуй этот Кашоги, — прокричал сверху, не спустившись до конца вниз, с лестницы, югославский метрдотель Валерий. — Идите, а то они все Шампанское выпьют! — сострил он.

Машка скорчила гримаску удивления и-посмотрела на себя в зеркало — она была на редкость неярко накрашена, а отсюда — моложе.

— Иди-иди, заработаешь деньги. Не напивайся только. Помни, чему тебя учила блядь, то есть летчица Таня, — засмеялся Леша.

Летчица Таня через неделю после Машкиного появления в «Разине», на встрече Старого русского Нового года — эта абракадабра повторялась и в названиях русскоязычных газет: «Новая мысль», «Новое русское слово», и все они были старыми, старыми, старыми… — увидев певицу, сказала: «Красивая какая девка! Будут сложности, приходи. Таня поможет?» У Тани был свой бардак. Эта Таня сразу показала Машке знаменитый прием. Их как раз пригласили за столик Танины клиенты, отмечавшие русский Новый год в «Разине», и, конечно, угощали шампанским. Таня пригубила и держала бокал высоко в руке, затараторив что-то сразу, заговорила им глаза и уши и незаметно для них, но очень заметно для Машки… выплеснула! шампань за спину. Через плечо, наклонив бокал. Видимо, слегка облив декольтированную спину, но и виду не подав! Захохотав громко! Следующий трюк был в другую сторону. Опять, с полным бокалом, она наклонилась к друзьям за столом, а бокальчик в руке держала на самом краю стола. И незаметно наклоняла его, так, что шампань лилась вниз, видимо, ей на юбку. Но вот, вероятно, почему все артистки да и владельцы бардаков были в неимоверных юби-щах. Чтобы не промокать сразу! Пол в «Разине», как и в Танином бардаке, был весь залит тысячефранковым шампанским — поэтому там никогда не было яркого света, видимо, не для ambiance^[150] только. А бляди и артистки были трезвыми! И гости, конечно, спешили открыть еще одну бутылочку, а процентики

капали — тут 60 франков, там 60… У Машки эти трюки не получались. Да и выливать шампанское ей было жаль.

Таня-летчица рассказывала, что участвовала во Второй мировой войне, летала на истребителе и подбила несколько «мессершмиттов». Леша не верил в эти истории. А Машке очень хотелось верить. Образ владелицы бардака, бывшей летчицы-истребительницы был куда более великолепен, чем просто какой-нибудь Тани-бляди, скопившей денег с блядства и открывшей свой бардак. Машка приветствовала такие художественные враки.

— Истребитель, еби ее мать! Она истребила не один банковский счет клиентов — хохотал Леша.

— Нет! Она истребляла фашистов. Их «мессершмитты», которые разорвали над Москвой тишину, и она вместе с Ленькой Королевым пошла на фронт И она по ним та-да-та-да-та-да! и они со свистом «пюу»! вниз. А Таня в небе пела — Русскую бабу хуём, не испугаешь! Суки-бляди! Я вам покажу, как на мою Родину нападать!

У Тани был ломовой акцент, как в фильмах о русских. Она была крашеной блондинкой неизвестного возраста. При дневном свете ее никто не видел. Она стояла за стойкой своего бара в бардаке, уперев руки в боки, и, звонко смеясь, командовала клиентами, покрикивая на них. И они — американцы, немцы, да и французы тоже — как дети слушались Таню и… тащили из бумажников чековые книжки, заказывали и откупоривали еще шампань, половина которого лилась на пол — «Вдова Клико»! «Кристаль»! — выворачивали свои карманы в поисках еще пятисоток! Блестящая летчица Таня уверенно вела свой русский «Ил» и в Париже! И на одной из стен висел ее портрет в образе барышни конца прошлого века работы Глазунова. Машка ходила к Тане погулять, но за «помощью» не обращалась.

Вот она поднялась наверх, и с Терезкой они пошли, следуя за Валерием, который, как настоящий джентльмен, провожал к столу настоящих дам! Все знали свои роли.

— Добрый вечер, месье Кашоги… Месье… — Машка тоже умела разыгрывать роль светской дамы и наклоном головы приветствовала незнакомого ей друга Кашоги, оказавшегося его адвокатом.

Терезка села между ними, а Машку Кашоги посадил рядом с собой.

— Я хочу наконец узнать твой секрет, Маша…

Машка не знала, что за секрет, но послушно села. Адольф уже стоял с бутылью наготове. Уже лил аметистовое шампанское в бокалы, улыбаясь и незаметно подмигивая Машке. «Девочкам» заказали «икорки». Терезка похлопала ресницами. Машка повиляла плечами, уже обнаженными, уже никаких цыганских шалей не было на них. Кашоги и адвокат заказали какие-то специальные филе и салат. «Только сердцевину салата», — добавил Кашоги, и Адольф довольно щелкнул каблуками. А Машка представила, как из салатов вырезают сердца, и в воображении ее сердца, конечно, были настоящими, вроде куриных, маленькие сердечки. И вот для Кашоги режут салаты, доставая из них сердца, целую горку сердец Кашоги! «Блядь, а бедный писатель в первые полтора года жизни в Париже подбирал листики салатов у овощных лавок…» Писатель же и прочел Машке про Кашоги в книге об арабах.

Борис начал свою клоунаду, уже что-то кричал недовольно. Так же вот будет клоунничать здесь, когда перестройка наберет нужный темп, знаменитый советский певец, лауреат и заслуженный артист Эдуард Хиль — «Мне тоже хочется заработать!», оправдываясь за такое, в общем-то, падение. Получая — 250? 300? 400 франков за вечер? Исключив из своего репертуара арию из «Фауста» «Люди гибнут за металл!»^[151], как и про то, что «тоскуют руки по штурвалу!»

Певицы уже ели икру, стараясь съедать побольше. Кашоги собирался сразу после ужина уходить. Он не говорил по-французски и Машка блистала знанием английского. Расспрашивала о Херальде Робинсоне, взявшем Кашоги за прототип для одного из своих бестселлеров. Это только русские дураки говорили, что нехорошо, мол, писатель негодяй-наблюдатель. Таким, как Кашоги, это очень даже нравилось. Еще не пришло время Ирангейта, и Барбара Волтерз еще не интервьюировала месье Кашоги на его яхте в сколько-то миллионов. А ему хотелось славы, ой как хотелось! Он был куда богаче того же Херальда Робинсона, которого Америка покупала, как гамбургеры в супермаркетах. Он продавал оружие во всем мире. И не какой-то там пистолетик. Тонны оружия! Но его не знали, как знали Херальда Робинсона. И, конечно, ему было лестно, что он стал героем книги! Таким, как Кашоги, очень даже было лестно, что о них писали книги, это вам не родственнички, которые всегда недовольны описанием…

Сам Кашоги же интересовался, была ли Машка… женщиной! Да! Вот о каком секрете он хотел узнать. Сообразительная Маша, она сразу поняла, что это дело длинного языка Марчелки. Машкины истории о том, что ее называют трансвеститом, румынка перевернула с выгодой для себя — Маша не настоящая женщина, и ее не будут приглашать, и все денежки достанутся ей, Марчелке! Дать по морде Кашоге Машка не решилась. Обидеться и уйти, лишившись таким образом денег, шампанского и икры, поругавшись с администрацией, уж конечно… она переборола свой дикий характер и перевела все на шутку.