Моя борьба
Шрифт:
— Но это еще не конец, когда она увидела, что у него нет больше кокушек, она его выгнала из машины. Она его специально хватала, чтобы он их потерял, чтобы от него свалить можно было! И она поехала со своими цветами, шампанским к писателю.
— Да, как же…
— Вот видишь, какой ты. Ты Машу видишь эгоисткой, с каким-то принцем. Амоя Маша только и думает, как бы к писателю попасть, все время к нему рвется. Все мои сказки заканчиваются тем, что она хочет к писателю А ты ее не хочешь…
— Это только в сказке Маша хочет. А на деле она грубиянка наглая, только и думает, как бы кого за кокушки схватить, никогда ничем не довольная!
— Она и такая и сякая. Я не poupee [130]
— Да, настоящая русская женщина Мария… Ох, спи, убоище. Спок но…
Машка, конечно, долго не могла уснуть, и в голове у нее, в ее вечном кино, мелькали принцы-Марсели с кокушками, маленькими и удобно размещающимися в ладошке. Но приходил писатель и уводил Марию с красными волосами. И в руке у Машки оставались золотые яички курочки Рябы.
* * *
Поколение писателя — люди, рожденные во время войны и сразу после нее, — еще прибегало к сравнению с литературными героями. Они могли упомянуть персонаж Хемингуэя или самого Хема. Поколение Машки в своем большинстве сравнивало с героями действительно увиденными. И не в своем театре воображения, не в лаборатории мозга, когда прочитанное метаморфозировалось в реальное, почти ощутимое. Нет, с увиденным в кино! Героев книг последних двадцати пяти лет не помнили. А если и да, то не по книгам, а по фильмам, сделанным с книг.
Какие-то головастые рокеры пели заповеди самураев, наплевав на предупреждение Ямамоты, что книга эта не для всех, и выхватив из нее, разумеется, самое-самое — жизнь дана один раз и прожить ее, делая не то, что хочешь, последнее дело, ха-ха! Ол’ райт! Кто из подростков, балдеющий на «Конан Варвар», знал, что режиссер был поклонник Ницше и Эволы, что фильм напичкан символикой Средневековья и мифологией, в свою очередь, питавшую тот же фашизм (до шести миллионов!!!) — подростки глядели на Шварценеггера! Он был героем. Как и Сталлоне.
Половину восьмидесятых воскрешали Джеймса Дина. Видимо, внешне он таки подходил времени.
В «чужом» — большом — пальто, в чужом — действительно — городе, подстриженный под постпанка, идущий под дождем — эта фотография повторялась миллионным вариантом в Париже, на улицах. Удивительно только, что все его персонажи в фильмах — плакали, просили, умоляли, стоя на коленях, чтобы их взяли! Приняли бы в игру. Поэтому, видимо, лозунги лицеистов и были «Даешь профессуру!» и «Даешь деньги на образование!» Под конец восьмидесятых воскресили Джима Моррисона. Этот, наоборот, — посылал всех на хуй. Подражать ему никто не собирался. Самоуничтожаться никто уже не хотел. Все хотели выжить. И жить хорошо. Отсюда — «Даешь профессию!» Время распределения мест под солнцем пришлось на его слова «Это конец, мой друг!», но воспринимались они, видимо, как конец обещаниям и начало распределения.
СССР сел на своего любимого конька — пьянство. Оно прославлялось и пелось. В кино — «Маленькая Вера», «Такси-блюз», «Исповедь наркомана»; группами «Звуки Му», «ДК».
Ванесса Паради хорошо выучила английский, произнося слова почти без акцента, слова Лу Рида. Нина Хаген после буддизма стала профессиональной певицей — подростки меньше увлекались ею. Они хотели быть человеками-амфибиями и миллионами смотрели «Гранд-Блю» Бессона. Сказочка эта подтверждала необходимость мечты, идеала, веры и т. д. — мифа! Воскрешение героев и даже их песен — подтверждало несостоятельность сегодняшней эпохи в свою очередь. Эпохи округлой, как шар, — всё было приглажено, углы отсутствовали.
Музыка маскировалась. Почему-то прямо сказать африканская музыка, музыка негритянская было нельзя. Надо
Машку хоть и сравнивали с черной певицей, она, глядя на себя в зеркало бразильского пэдэ, видела, что не очень-то похожа на нее. Вот она надела свой бело-электрический парик, вокруг шеи обмотала лисицу без хвоста. Когда русская женщина была счастлива, ее лицо становилось жутко наглым. С горящими нахальными глазищами, с летающими над скулами ресницами, с красными, в пол-лица, губами. «С тех пор, как ты запела «Марсельезу», — ты стала очень хорошо выглядеть?» — заметил музыкант Леша в «Разине». Машке было стыдно за свою счастливую рожу и счастливые ноги, сбегающие вниз, к воротам, открывать их Марселю. Но она, в отличие от музыки, не могла замаскироваться. И француз тоже нет — он сидел и сидел у Машки. Он ждал ее на лестнице и смешно произносил русское ласкательное Машенка, без мягкого знака. Он ждал ее с котом после кабаре. Она приходила и, тихонько открывая дверь, видела на своей подушке курчавую голову француза и рядом своего полосатого тигренка-котенка. И оба они просыпались и улыбались Маше. И никто не требовал, чтобы она тушила свет и немедленно ложилась спать.
Бесполезно было бы напоминать ей сейчас, что и писатель в первое время ждал ее после кабаре. Что он даже готовил ей что-нибудь покушать — салат с крабами например? От нечего делать, когда читать больше не хотелось. Писатель мог замесить тесто для блинчиков артистке! Или он зашивал ее кружевную вставку на кожаном платьице. Или он стирал и ее ти-шотки, между прочим, тоже… «Это длилось очень недолго! — воскликнула бы сейчас Машка. — Увидев, что я все умею сама, что я не беспомощное существо, да и избавляясь уже от образа «ебаного ангела» — Врагини, которой он стирал трусики, писатель стал безразлично заваливаться спать. И утром менторским тоном говорить, что я поздно пришла, что я пришла пьяной, что я долго с кем-то сидела в машине! Он проверял мои брюки и трусы! Ничего не соображая в женской анатомии! Описав кучу пизд, он не знал, как они устроены!» — закричала бы злобная Машка. «Он еще пожалеет! Он еще побегает!» — добавила бы она, взглянув на влюбленного в нее француза, читающего ей смешные брачные объявления в бесплатной газетке. Забыв, что и писатель ей тоже читал.
Среди объявлений середины восьмидесятых годов стали все чаще повторяться требования сертификата о серонегативности.
— Вот, Марсель, а мы не потребовали друг у друга сертификатов. Ты должен был не на стаканчик меня пригласить, а спросить первым делом — а вы прошли тест, мадемуазель? Ты не боишься СПИДа?
— Bah… Что можно сделать? Tant pis…[132] И потом, я ни с кем, кроме тебя, не сплю. А раньше, ну так что раньше… Отказаться с тобой спать? Вообще, я теперь даже не понимаю, как это я раньше не спал с тобой. Как я мог? Болван! А у тебя нет СПИДа, мне кажется. Ты не колешься, да и никогда не кололась.