Моя борьба
Шрифт:
— Откуда ты можешь знать? — обиделась никогда не коловшаяся, из-за боязни уколов, Машка. — А ты? Ты-то уж небось кололся, Марселик. О, ты все попробовал. И наверняка ты был временным пэдэ. Ты спал с мужчинами ведь, а?
— Я кололся давно, но я соблюдал, так сказать, гигиену! Ха! И с мужчинами я спал давно…
— Ты, между прочим, сидишь на диванчике пэдэ!
Марсель, обладая чувством народного юмора, поерзал на диване, издав блаженствующий вопль: «Аааа! Encore, encore!..[133] Когда мне было пятнадцать лет, мой милый дядя меня совратил. Ну, там потом что-то было, но так… Я не для этого. Мне неинтересно мужчинами заниматься. Мне интересно с женщиной, с тобой». Ох, действительно, можно сказать, что ему очень было интересно заниматься Машкой, он очень
А в пятнадцать лет он, видимо, был очень соблазнительным мальчиком. У него были длинные конечности, удлиненные мышцы, маленькие круглые попки-дыньки, на шее торчало адамово яблоко, волосы, почти белые, вились спутанно… было лето, и от жары он сглатывал слюну — яблоко исчезало и вновь появлялось. Он обливался водой из ведра, водой, нагретой на солнце, а его дядя, сидящий на лестнице у сарайчика, сам сглатывал слюну, глядя на племянника, с курчавых волос которого бежали капли, сверкая на солнце. Перехватив взгляд дядюшки, Марсель смеялся и плескал на него водой, и они носились друг за другом и боролись, потом… и вообще, это был 69-й год и все курили траву, пели Хари Кришну и занимались любовью где и с кем попало. И Марсель был из многодетной семьи, где не было времени следить за всеми, потому что отец, конечно, ушел, и все следили сами за собой, как умели. И Марсель поэтому все умел. И колоться, и курить, и спать с мужчинами, и чинить электричество, и готовить еду. И он все починил в Машкиной квартире! Помимо гашиша приносил… паяльник! А писатель приходил и спрашивал «Можно сесть?» И Машке было обидно — это значило, что он отчужден уже, стал уже чужим. Даже Фаби не спрашивала — сама лезла в холодильник достать попить. А писатель отделился!
«Sympathetica! boy»[134] сказал Фи-Фи о Марселе. И Машка хохотала. Марсель был похож иногда на убийцу. Особенно невыспавшийся. Можно было подумать, что он скрывается от полиции и вот такие физиономии печатают на листках «Wanted!»[135] Атам, где он отсиживается, нет еды и много гашиша. Курение было пережитком 60-х. И Марсель, и Фи-Фи были младшими братьями шестидесятников. Они были такими кул, неторопливо скручивающими джоинты, неторопливо пьющими пиво, неторопливо разговаривающими. И еще — они тихо как бы посмеивались над всем. Не злобно, но колко отпускали шуточки. Потому что они как бы знали уже — хоть и были младшими братьями тех, кто действительно участвовал в манифестациях, а они только булыжнич-ки, что полегче, подавали — система сильнее. Они, как мудрые мальчики-старички, насмешливо на все поглядывали, особенно на старших братьев и сестер, видя, кем они стали, как они ловко переодели костюмы. Они сами не то чтобы смирились, но насмехались.
Пришел Фи-Фи, сонная тетеря, как называла его Машка. Заторможенность шестидесятых Машку злила не только потому, что она была врожденно темпераментной, но еще из-за ее приобретенного в эмиграции сознания — надо успеть больше, чем местные. Потому что надо было успеть узнать и все то, что эти заторможенные всасывали из bibrons[136].
Машке нравилось, что она, русская девушка, вместе с этими двумя французами, молодыми остряками, что оба они высокого роста и что они не говорят ей — Маша, не кури! Маша, не пей, Маша, собирайся на работу. Почему ты не на работе, Машка? Напротив. Вместо работы она собиралась с ними на рок-концерт. Там должен был играть Филипп № 2, предатель, как говорила Машка. Потому что он аккомпанировал в группе у другого певца Из Мировой Музыки.
Вот они столпились перед кривым зеркалом, оценивая себя, заглядывая через плечи друг друга. Хорошо они выглядели, надо сказать. Слава богу, не в Наф-Нафах! Видеть взрослых дядь сорока с лишним лет в Наф-Нафах — они же и так похожи на поросят, достаточно пройтись по рю де Тюренн и взглянуть на всех этих grossiste’[137] — Машке было невыносимо. Футболку без надписи было невозможно купить.
Дяди-поросята назначали
Они шли к Ле Алю. И Машка с грустью заметила, что писатель был бы лишним в их компании. Писатель хотел ходить незаметным на улицах. Эти же трое только всё и делали, чтобы обратить на себя внимание. Играя на публику. Отпуская шуточки о прохожих, знаках уличного движения, проезжающих авто, рекламах и вывесках. Такие типы были в любой стране. Общественные люди. В СССР — обычно поддатые. Здесь, здесь все и всегда выпивали, не считая это криминальным или болезненным. Взрослые — бутыль в день. На ланч, на файв о’клок, на обед.
Они оставили позади ворота, которыми во времена Francois Villon обозначалась граница города, и приближались к одному из трех мест, где в городе, XV века горел фонарь — к фонтану Невинных, бывшему кладбищу Иногда Машку охватывал ужас, мешавшийся с восторгом. «Все это существовало пять веков назад' И я, я иду здесь теперь, где ходили они! И тот же Вийон, и наверняка какая-нибудь Анжелика здесь шла, как раз от Двора Чудес. И д’Артаньян со своей кобылой потом был; и Эсмеральда с козочкой… А я учила ее монолог в городе, построенном Петром. Великим, «О, мое милое дитя…» — что-то в этом роде… я жила, где король держал в XII веке зверинец, и потом у Аполлинера были стихи о Маре, я, как Аполлинер, люблю шоколадные эклеры… а там, где живет писатель, веселились знаменитые ли-бертины времен маркиза де Сада… и я иду по Парижу и говорю по-французски…»
— Ах, Куки… — казалось, что Фи-Фи сейчас упадет в обморок.
Тон, интонация, с которой было произнесено это имя. Потому что это было имя кого-то, кто очень нравился, а не американского печенья — заставили Машку приоткрыть даже рот. Фи-Фи из розового превратился в бледнеющего. Ах, эти юноши, они все попробовали спать и любить себе подобных!
— Расскажи-ка нам про Куки. Какое имя… Он толстенький, сдобненький, как американская куки?
— Куки… — произнес мечтательно Фи-Фи, но тут же сменил интонацию. — Куки — это мерзкий «бой»! Он отравил мою жизнь. Сколько я из-за него пережил… Мне даже стало плохо на секунду, когда я его увидел и вспомнил все мои несчастья… Ох, Куки… Он был сумасшедшим, жуткий джанки, алкаш, вор, лгун, класснейший музыкант и нежный бой, мерзкий грубиян! Всё это Куки…
— Какой разнообразно талантливый! Бедный Фи-Фи… Любовь зла, полюбишь и печенье, — скаламбурила русская девушка.
— Quoi?![139] — оба француза еще не научились говорить по-русски.
Концерт проходил где-то в пригороде. Надо было ехать на РЭР. Уже по дороге к залу, помещавшемуся в каком-то местном ДК, может, даже коммуни-сгов, было видно, что за народ собирается на слушанье Ворлд Мюзик. Шли родственники и друзья. Мамаша певца с белым любовником. Музыканты из других групп Мировой Музыки, которых еще не пущали и зажимали. Бесплатная публика. Вели какого-то дядю из компании дисков, под руки, чтобы не убежал.
Они, конечно, прошли бесплатно. В небольшом кинозале потушили свет, и музыканты в темноте пробрались на сцену по проходам сбоку, потому что кулис на сцене не было. Потом было слышно, как барабанщик Эрве отсчитал — дум! дум! дум-дум-дум! и понеслось! Свет врубили и музыка громом огрела по головам. Машка с Марселем оказались прямо у усилителя. Прожектор уже освещал бегущего по проходу негритоса в алом комбинезоне из атласа. Машка засмеялась тихонечко Он был похож на негритоса из Бродвейского мюзикла. «Зачем он надел этот цирковой комбинезон??» — с ужасом думала она. Певец уже начал исполнять акробатические этюды, на авансцене. Он сделал несколько шпагатов, приседаний, что-то вроде стойки на руках, потом какие-то боксирующие движения, из breake[140], видимо, исполняемого в Нью-Йорке еще в 82-м году. Потом он наконец схватился за стойку микро двумя руками — скрыть дрожь в руках — и начал петь.