Моя маленькая слабость
Шрифт:
— А-а, — улыбнулся он, — добрый день.
— Добрый, — приветливо отозвалась я, кивнув головой.
— А я хотел вам сегодня вечером звонить. Как идут дела? Шарков говорил о вашей уникальной способности проводить расследование в минимальные сроки.
— Да, кое-что у меня есть… — загадочно улыбнулась я.
— Я иду к Марине, не составите компанию? Мы смогли бы там поговорить… — с благожелательной миной предложил он.
Я вспомнила о скандале в офисе.
— С Мариной Николаевной я уже беседовала, не хочу ей досаждать своим присутствием.
— Во-первых, ее дома нет, — уверенно сказал Александр Петрович, — а во-вторых, я хотел
— Обо мне? — искренне удивилась я.
— Она что-то нервничает… — он почему-то вопросительно посмотрел на меня, — ее задевает ваша методика.
— Она звонила вам? — равнодушно поинтересовалась я.
Спиридонов-старший кивнул.
— Вы не могли бы с ней полегче, поделикатнее? Ведь у нее такое тяжелое положение…
— Извините, но я убеждена в обратном, — запальчиво возразила я, — а насчет моей методики… — я бросила на него лукавый взгляд, — она подобна хирургическому вмешательству… Хирург потрошит больного, чтобы облегчить его страдания, вылечить его от хвори, а я «потрошу» людей, чтобы добраться до истины. Свою радикальную методику я применяю там, где и речи быть не может о терапевтическом лечении, — на одном дыхании гордо и четко произнесла я.
— А Марина требует… — в глазах Спиридонова-старшего блеснула насмешка.
— Да, — не дала я ему договорить, — я даже не подозревала вначале, насколько мои радикальные методы будут полезны в отношении ее. Если бы не они, она бы продолжала обманывать меня.
— Вот как? Давайте поднимемся, как-то тут неудобно разговаривать.
Я пожала плечами и двинулась следом за Александром Петровичем. Дверь нам открыла Валентина Георгиевна. На ней был все тот же милый фартучек, только блузку она сменила.
— Марина Николаевна звонила, — любезным тоном сказала она, — она будет через полчаса. Вы ее подождете?
— Да, — Спиридонов-старший вошел в прихожую и сделал мне знак последовать его примеру, — мы подождем.
Я поздоровалась с домработницей и прошла в гостиную. Из кухни доносился шум воды и грохот посуды, а прихожую наполнял аромат горячего рассола, укропа и чеснока.
— А мы вот с Марьей Семеновной помидоры закручиваем, — как-то виновато улыбнулась Валентина Георгиевна.
— А-а, похвальное дело, — Александр Петрович направился на кухню, — что-то вас совсем не видно, Марья Семеновна, — донесся до меня его приветливый голос.
— Дела, Саша, — откликнулась женщина.
Она говорила с придыханием, видимо, страдала одышкой. Вскоре они вместе вышли в гостиную. Марья Семеновна была грузной пожилой женщиной с одутловатым лицом и светлыми буклями. Напрашивалась мысль о ее крестьянском происхождении: черты лица не отличались ни тонкостью, ни выразительностью, хотя в молодости она, наверное, была довольно миловидна. Приплюснутый утиный нос и узкий рот, тяжелый округлый подбородок и проницательные светло-голубые глаза под белесыми ресницами придавали ее облику своеобразие, как, впрочем, и ее тучное бесформенное тело.
Марья Семеновна при всей ее неповоротливости и габаритах соблюдала моду. На ней была длинная, с разрезами юбка и фирменная блузка навыпуск, уши и руки изобиловали золотыми украшениями. Крестьянское благодушие, которым озарялась ее физиономия в момент улыбки, сменялось властным, отмеченным жестко опущенными углами губ выражением, когда улыбка сходила с нее. Вот в этой смене, заключила я, и таилась та толика своеобразия, наличие которой я признала, несмотря на грубоватость черт ее лица.
— Знакомьтесь, —
— Очень приятно, — вежливо улыбнулась я.
Марья Семеновна ограничилась кивком. Подтверждая мою догадку о своем деревенском происхождении, она принялась спокойно и бесцеремонно разглядывать меня.
— У меня там банки, — после некоторой паузы обратилась она к Александру Петровичу.
— Да-да, — рассеянно пробормотал он, — нам тут с Татьяной Александровной нужно поговорить.
Марья Семеновна в последний раз окинула меня немного недоуменным взглядом и пошла на кухню.
— Итак, вы сказали, что располагаете кое-какими сведениями, — начал Александр Петрович, когда мы остались одни в гостиной, — я хотел бы услышать.
— Вы не сказали мне, что ваш брат хотел подать на развод, — тихо, но твердо произнесла я, — вы не знали или просто скрыли от меня этот факт?
— Знал, — хмыкнул Александр Петрович, — но никогда не придавал этому значения.
— То есть?
— Сергей делился со мной, но я всегда убеждал его, что это неразумный шаг, что все еще наладится. Марина — замечательный человек, прекрасная хозяйка… Понятно, в жизни любой семьи есть сложные периоды, их нужно пережить…
Он еще долго раздражал мой слух разного рода банальностями про то, как нецелесообразно вот так с бухты-барахты рушить брак, про то, как глупо поддаваться сиюминутным склонностям, про то, в какое положение Сергей поставил бы его перед друзьями и родственниками. Я с полупрезрительной жалостью смотрела на него, и во мне крепло уважение к покойному Спиридонову-младшему. По крайней мере он не врал, не прикрывался байками о семейной солидарности, не юлил, а честно признался своей супруге, что жить с ней не хочет. Было в моем заказчике что-то мягкотелое и одновременно жесткое и чопорное. Когда дело доходило до принятия решения, в нем просыпались его малодушная сговорчивость и опасливая осторожность, когда речь шла о мещанских добродетелях, он становился неподкупен и строг, как Робеспьер. Нет, я решительно не чувствовала к нему симпатии. Да и стойкой антипатии он во мне вызвать не мог именно благодаря этой своей мягкотелости и преданности семейным предрассудкам. Я могла просто жалеть его.
— Значит, вы не принимали всерьез намерения вашего брата развестись? — решила я подвести итог нудной болтовне моего клиента.
И произнеся эту фразу, я для самой себя открыла его чудовищный эгоизм, эгоизм по-отечески снисходительный и потому особенно мерзкий. Не принимать в расчет решений своих близких, считая их неразумными или недостаточно зрелыми!
— Можно сказать, нет, — закинул ногу на ногу и отстраненно посмотрел на меня Спиридонов, — думаю, он и сам вскоре понял бы, что был не прав.
— Не уверена, — мне доставляло удовольствие ему противоречить, — в любом случае вы должны были мне об этом сообщить. Я потратила бездну времени, чтобы выяснить это, а Марину Николаевну подвергла суровому допросу.
— Она мне жаловалась на вас…
— Это неудивительно, — усмехнулась я, — по-моему, она была заинтересована в том, чтобы скрыть семейный разлад и свои многочисленные измены.
— Что вы такое говорите! — удивленно воскликнул Александр Петрович.
А я испытала при этом такое ликование, такое злорадство, что мне даже стало стыдно за себя. В эту минуту в гостиную шаровой молнией влетела Марья Семеновна.