Моя навсегда
Шрифт:
— Давай, — пожал плечами Ромка.
19
В тот день, когда Ромку избили, Оля пришла домой сильно за полночь. Пока приехала скорая, пока его оформляли в приемном покое — она почти не отходила от него.
И никто ничего не говорил: как он, что с ним. Его увезли на дребезжащей каталке, а она все сидела, ждала чего-то. Забыла про время, вообще обо всем забыла. Только молилась тихонько про себя: «Господи, пожалуйста, пусть Ромка будет
Потом она сообразила позвонить Ромке домой, правда, воспользоваться телефоном ей дали неохотно. Точнее, совсем не хотели давать.
— Не положено! — обрубила тетка в регистратуре. — А то так каждый будет звонить.
Оля хотела было еще поупрашивать, но вдруг заплакала, горько, безудержно, изливая весь страх и ужас, что накопился в ней за последние несколько часов.
— Ну, ладно, ладно, звони, — растерялась тетка, придвигая к ней телефонный аппарат.
Маргарита Сергеевна приехала очень быстро. И ее пропустили без промедления, а Оля все так же изнывала в приемном покое. Дожидалась Ромкиной матери не меньше часа, продолжая иступлено нашептывать свои молитвы. Даже глаза закрыла.
— Как это произошло? — вдруг услышала резкий голос Стрелецкой и вскочила со стула, часто моргая.
— Мы… мы гуляли в парке, — залепетала она, глядя на Ромкину мать со страхом. — А потом… ну, когда уже пошли домой, встретили их.
— Кого — их? — Маргарита Сергеевна спрашивала так, словно в произошедшем виновата именно она, Оля.
— Я их не знаю… кроме одного… Чепрыгина. Он с Ромой… в одном классе учился, — запинаясь, частила Оля, глядя на нее, как кролик на удава.
— Дальше что?
— Они… они его обозвали и начали бить. А я побежала звать на помощь.
— Завтра утром за тобой заедет мой водитель. Отвезет в милицию, где все подробно расскажешь.
— Но… меня уже допросили… сразу, как…
Маргарите Сергеевна лишь взглянула на нее, но с таким выражением, что Оля поспешно кивнула.
— Да, конечно. Все расскажу. А как Рома?
Но Стрелецкая тут же потеряла к ней интерес и, не прощаясь, покинула приемное отделение.
Оля беспомощно посмотрела ей вслед. Потоптавшись, она снова обратилась к тетке в регистратуре.
— Мне бы узнать, как он, — пролепетала она тоненько. — Пожалуйста.
— Завтра приходи. С четырех до семи. Сама его навестишь. И это… не убивайся ты так. Было б совсем худо — его бы в реанимацию отправили. А раз нет — значит, жить будет.
— Спасибо, — пробормотала Оля.
Раздавленная и несчастная она брела по ночным улицам. Такой долгожданный был этот день, такой многообещающий… и таким кошмаром он закончился.
В такт торопливым шагам она тихо повторяла: «Хоть бы все было хорошо!».
Стоило заслышать вдали чьи-то голоса, она пугливо озиралась и ныряла в тень. Никогда раньше она
И только когда подошла к дому, когда увидела, что на веранде и в кухне горит свет, а остальные окна — темные, Оля вдруг подумала про отца, про то, что уже глубокая ночь и ее наверняка потеряли. В коленях тотчас появились слабость и дрожь, а сердце, нервно трепеща, ухнуло вниз.
Она тихонько отворила калитку, поднялась на крыльцо и, задержав дыхание, открыла дверь.
Отец стоял посреди кухни, одетый в спецовку и рабочие штаны, словно куда-то собрался или, наоборот, только что пришел. Обернулся на звук и буквально пригвоздил к месту страшным взглядом. Мать робко подошла сзади:
— Коля! Успокойся! — залопотала она.
Отец ее не замечал, медленно, жутко медленно приближаясь к Оле. А она, едва дыша, отступила на шажок и уперлась спиной в дверь.
— Ты знаешь, который сейчас час? — тихо и зловеще спросил отец.
Тут, наверное, стоило бы начать извиняться, упрашивать, клясться, что это первый и последний раз, задабривать — как мать всегда делала, если что не так, но на Олю, то ли от страха, то ли от пережитого стресса, напал ступор. Она таращилась на потемневшее лицо отца и не могла вымолвить ни звука.
— Где была, я тебя спрашиваю?
— Коля… — мельтешила за его спиной мать, заламывая руки.
— Где. Ты. Была? — повторил отец.
Отец замахнулся, но мать тут же кинулась и повисла у него на руке. Но от этого он лишь рассвирепел. Оттолкнул ее грубо, та еле на ногах устояла, и тут же закрылась привычным жестом, ожидая удара.
Но отец рявкнул:
— Пошла вон!
— Коля, Коленька, прошу, давай до утра подождем… — умоляла мать.
Но отец, прихватив ее повыше локтя, и потащил в родительскую спальню, клокоча:
— Закройся в комнате, и чтоб я тебя не видел и не слышал! Одну дочь испортила, теперь вторую…
Он втолкнул мать в комнату и с хлопком закрыл дверь. Затем снова вернулся к Оле, которая так и стояла, оцепенев, у двери.
— Последний раз спрашиваю, где ты шлялась? — чеканил он каждое слово, одновременно расстегивая ремень.
Оля наблюдала с ужасом за нервными движениями его рук. Она всегда этого боялась до дрожи, хотя ее никогда в жизни не били. Боялась, потому что помнила сестру, потому что не раз видела исполосованный Пашкин зад и редкие, но страшные синяки у матери. И вот давний детский страх надвигался как ожившее чудовище.
— Не надо, пожалуйста, не надо, папа, — глухо шептала она побелевшими губами.
Отец лихо выдернул ремень из шлевок, замахнулся. Оля зажмурилась, услышав свист, а потом руку от плеча до локтя обожгло болью. И ее прорвало: