Моя подруга Лиля
Шрифт:
Эльза: «…Для матери такая перемена в Лилиной жизни, к которой она совсем не была подготовлена, оказалась сильным ударом. Она не хотела видеть Маяковского и готова была уехать, не попрощавшись с Лилей».
Елена Юльевна не захотела проститься с Лилей, и на дачу Эльза поехала одна. Увидела всех троих, Лилю, Маяковского, Брика, дачную идиллию в трех снятых комнатах в деревянном доме. Маяковский работал, они с Лилей вдвоем гуляли, собирали грибы, потом все втроем играли в карты, не на деньги, а на мелкую трудовую повинность, как дети в летнем лагере, – кто проиграл, тому выгнать комаров из комнаты или идти на станцию за газетой… Эльза не задала сестре ни одного вопроса.
Эльза: «Подсознательное убеждение, что чужая личная жизнь – нечто неприкосновенное, не позволяло мне не только спросить… как сложится жизнь
Старое положение вещей – когда они любили друг друга по цепочке. Эльза Маяковского, Маяковский Лилю, Лиля Осипа, Осип Маяковского. А новое положение вещей – какое?..
На следующий день Лиля все-таки приехала в город попрощаться с матерью, но Елена Юльевна не повела себя так сдержанно, как Эльза, не захотела «не замечать нового положения вещей». Елена Юльевна не простила Лилю, не примирилась с ней и даже не разрешила себя проводить. А Маяковского не захотела видеть вовсе, и ее можно понять.
Легко представить себе отчаяние Елены Юльевны: ей казалось, что жизнь обеих ее дочерей разбита. Она мечтала, чтобы Эльза вышла замуж за Якобсона, он был одного с ними круга и так же близок их семье с детства, как Осип, и он так долго ухаживал за Эльзой. Вместо того чтобы выйти за него замуж, Эльза влюбилась в Маяковского. Елена Юльевна, наверное, смирилась бы с этим, раз уж так сложилось. Лиля должна была уступить сестре этого ужасного человека. Но нет, ее старшая дочь и сестру обездолила – Эльза бежит от любви к Маяковскому, – и себя опозорила.
Лиля прибежала перед отплытием парохода, в руке у нее был кулек с котлетами для матери и Эльзы, стояла на пристани одна, махала рукой. А Маяковский прятался где-то за углом, как мальчик.
Эльза: «С немыслимой тоской смотрю с палубы на Лиличку, которая тянется к нам, хочет передать нам сверток с котлетами, драгоценным мясом. Вижу ее удивительно маленькие ноги в тоненьких туфлях рядом с вонючей, может быть, холерной лужей, ее тонкую фигурку, глаза…»
Печальная картина, даже трагическая – вот так не простишь, а этот пароход окажется «Титаником» и больше никогда, никогда… Да ведь они могли никогда больше не увидеться просто из-за того, что Лиля осталась в Советской России, где холера, голод, где будут аресты, война… Но они увидятся, и поэтому больше всего жаль, что Лиля не успела отдать котлеты. В восемнадцатом году в Петрограде уже был голод, и котлеты были большой ценностью.
Все дальнейшее показывает, что сестры любили друг друга, они всегда потом кооперировались, когда все окончательно улеглось и у обеих сложилась жизнь, но пока – Эльза уехала, и Лиля не очень-то скучала. Через четыре года, когда Лиля приехала повидать мать в Лондон, она написала в дневнике: «Приедет Эльза. Интересно». И все. Не то чтобы чересчур нежная родственная любовь.
Сестры много лет переписывались, но даже в своей переписке, в том, что они вообще открыли, были так осторожны, так строго хранили свои тайны, как будто владели секретом, который пошатнет мир… Что они скрывали? Что Эльза любила Маяковского? Что было время, когда Маяковский спал с обеими сестрами? Что Лиля не любила Маяковского? Что у Маяковского и Бриков все-таки был тройственный любовный союз?
Всё, конец главы. Драма одного любовного треугольника «Маяковский-Лиля-Эльза» закончилась, и началась другая. Треугольник «Маяковский-Лиля-Осип» был все тот же, прежний, но теперь они были вместе на других условиях.
ЧЕЛОВЕК, 13 ЛЕТ
Если врать, то лучше одним махом. Одна большая жирная ложь, и все, ты свободен. Сегодня я это поняла – раз и навсегда. Я осталась ночевать у Машки. Надеюсь, бабуля не читает мой дневник, ведь она интеллигентный человек? На всякий случай я прячу его в дырку между стенкой и батареей, вынимаешь, а он такой приятно теплый… Нет у меня настоящего доверия к интеллигентным людям.
Я осталась ночевать у Машки, хотя мне строго-настрого запрещается ночевать не дома. Я могла бы сказать – у меня болела голова, болел живот, болело ухо. Но такое нагромождение мелких, четко указанных болезней вызвало бы расспросы – какое именно ухо, и так далее, и я бы непременно где-то прокололась. И главное, это показало бы мой страх и нерешительность. Куда лучше с размаху – у Машки был пожар и наводнение.
Иногда лучше врать с деталями. Вот пример такого вранья. Когда бабуля спросила меня, влюблена ли я в кого-нибудь, я сказала – да, влюблена, в Сережку из нашего класса, несмотря на то, что его стихи не гениальные, а дурацкие. Я же не могу сказать ей, что влюблена в памятник Маяковскому, мне стыдно выдать свои истинные чувства. А просто сказать «не влюблена ни в кого», она не отстанет. А так, соврала с упоминанием деталей (Сережка), и дело с концом.
Нет. Я не согласна. Можно одним махом, но это детский способ. Лучше попытаться скрыть истинное положение вещей, мягко вплетая в неправду реальные детали, – это очень хороший способ. Можно смягчать, можно переставлять акценты, можно врать самой себе. Я в тринадцать лет красиво врала не только бабуле, но и самой себе – была влюблена не только в памятник Маяковскому, но и в этого Сережку.
Лиля сочиняла свою жизнь по-разному и не могла прийти к одному варианту. Иногда так: «Я уже больше года не была женой О. Брика, когда связала свою жизнь с Маяковским». Но с Маяковским они познакомились в 1915 году, и нисколько Лиля тогда свою жизнь с Маяковским не связала. А жили они втроем с восемнадцатого года… Ведь не только Лиля пишет мемуары, все пишут, и ни один человек не напишет, как Лиле удобно, а, наоборот, все пишут, какая это была «странная семья». Но какой смысл сличать даты, пытаясь уличить ее во лжи, – как она хотела, так и было.
Лиля пишет Маяковскому: «Мы все трое женаты друг на дружке…» Маяковский – муж, но вот и Осип никуда не делся, и эта их сомнительная жизнь втроем… Так что ей только придумывать… А что же ей оставалось делать, когда ее обвиняли в разврате, в любви втроем? Вот она и придумала самое главное – не было никакого любовного треугольника, не было, и все!
По-моему, гениально! Если находишься в щекотливой ситуации, то одна большая решительная ложь, даже совсем неправдоподобная, гораздо лучше, чем много маленьких, большая ложь не оставляет места для толкований. Нагромождение деталей вызывает придирки и недоверие, можно запутаться в подробностях, начать оправдываться – это знает даже обманщик в тринадцать лет. Вот Лиля и солгала с размаху – был пожар и наводнение. Не было любовного треугольника. Не было страсти, не было ревности, все были нежнейшие друзья. Цель у нее благородная – защитить себя и своих мужчин.
Даже самую простую любовную историю трудно рассказать четко, как задачку: дано, решение, ответ. А в этой любовной истории у каждого не один мотив, а много, все спутано в клубок и не всегда понятно даже самим действующим лицам. Нет, Лиля все-таки не обманщица, она сказочница.
Не то чтобы мне хочется ее подловить и сказать: «Ага, придумала, умолчала, а вот и прямая ложь!» Она нам ничего не должна! Ни правды, ни неправды – ничего. И почему бы ей не рассказывать сказку? Ведь это были ее Маяковский, ее Брик, ее жизнь. Мы ведь не знаем, что происходит за чужими окнами, а Лилино окно оказалось прозрачным, поэтому ей и пришлось немного придумывать. То есть много придумывать. Она свои мемуары много раз переписывала, передумывала, лакировала. Лиля, живая, страстная, не оставила ничего – ни любви, ни страсти, ничего живого…
«Проверив свое чувство к поэту, я…» – как будто оборвали лепестки, делающие розу розой, и остается без вкуса, без запаха «жизненный путь»… Ни одного живого человека в ее мемуарах нет, особенно нет Маяковского и ее самой. Все – страсть Маяковского, взгляд Брика «со стороны», боль Эльзы, собственные метания – все рассказано специальным сказочным голосом: «Послушай, дружок, сейчас я расскажу тебе сказку». Лиля – сказочница очень квалифицированная.
Лилины рассказы трогательно противоречат один другому. Причина не в том, что у нее не хватило выдержки придерживаться выбранной версии, а в том, что ей мешали чувства. Чувства были живые и невольно пробивались сквозь придуманные версии, как свет сквозь накинутый на лампу платок. Она рассказывает об одном, но скрытый смысл другой. Рассказывает, как сильно любила Маяковского, а получается – как любила Брика. Преданность она понимает как неверность, а неверность – как преданность, и через все это несется ее упрямое «свобода, свобода!», и мы уже вообще ничего не понимаем.