Моя прекрасная убийца [Сборник]
Шрифт:
Во дворе по кругу с интервалом четыре метра ходили десять — пятнадцать арестованных женщин. В центре круга и по углам двора стояли надзирательницы в форме. Я сразу подумал — вдруг и Франциска на прогулке, и тут же увидел ее. Она брела с опущенной головой, заложив, как положено, руки за спину, следом за разбитной бабенкой лет пятидесяти, которая бесцеремонно заглядывала в окна мужского отделения. На Франциске был спортивный костюм. Она выглядела такой хрупкой, такой одинокой и потерянной на этом квадратном плацу, со всех сторон окруженном
Надзиратель, терпеливо ожидавший, пока я глядел в окно на Франциску, по дороге не сказал ни слова. Он виртуозно управлялся с огромной связкой ключей, безошибочно находя нужные.
Мне часто приходилось бывать в тюрьмах. Но сегодня звяканье ключей в замках решетчатых дверей повергло мою душу в смятение. По дороге к Франциске нам пришлось миновать целых шесть таких дверей, которые открывал и тут же запирал надзиратель. Мне казалось, будто я попал в гигантскую мышеловку, откуда нет выхода, и с каждой следующей дверью это ощущение нарастало. В нос все сильней бил смешанный запах карболки, сырого камня и пота. Повсюду были неоновые лампы, распространявшие вокруг себя мертвенный свет. Наконец, мы пришли. Мой провожатый передал меня надзирательнице. Это была пожилая женщина, похожая на монахиню, с бледным и круглым, как луна, лицом и большими черными глазами.
Следующие две решетчатые двери открывала уже она, впрочем, так же ловко и быстро. За ними оказалось помещение для свиданий с арестованными — большая, выкрашенная светло-зеленой краской камера, где стояли стол и два стула.
— Оставьте меня, пожалуйста, наедине с арестованной, — сказал я. — Мне надо задать ей несколько вопросов, на которые она не ответит в чьем-либо присутствии. Если вообще ответит.
— Но ведь это… — начала было надзирательница, и на лице ее сразу появилось сурово-официальное выражение.
— …запрещено, я знаю, — перебил я. — Но прошу вас сделать исключение. Ведь если бы я был адвокатом, а Франциска Янсен — моей подзащитной, такое было бы возможно?
— Но это совсем другое дело, господин комиссар! И вы сами знаете!
— Тут вы правы, — согласился я со вздохом, — конечно, другое дело. Уж лучше бы мне быть ее адвокатом, чем следователем. Можете мне поверить!
Она посмотрела на меня и вдруг улыбнулась. Так неожиданно в этом хмуром царстве.
— Ладно. Но вам придется подождать минут десять, — сказала она. — Второй этаж сейчас как раз на прогулке.
— Как это все-таки звучит — «прогулка»! — сказал я. — Это что у вас, официальный термин?
— Ну да, — она пожала плечами. — Прогулка. Конечно, мы не можем отвести их погулять в парк. Парк при тюрьме не предусмотрен сметой.
— Знаю, — сказал я невесело.
— После прогулки я приведу вам арестованную Янсен, — резюмировала она, вышла из камеры и закрыла меня снаружи.
Я по-настоящему испугался, когда ключ повернулся в замке. Но она тут же открыла дверь снова.
— Извините! Машинально
— Ничего! — сказал я.
На столе стояла коричневая фаянсовая пепельница. Я закурил и принялся расхаживать по камере из угла в угол. От двери до окна я насчитал всего девять шагов. В окно ничего не было видно. Только кусочек неба. Когда я докурил, привели Франциску.
— Ах, вот это кто! — сказала она и осталась стоять у двери, заложив руки за спину. Надзирательница заперла нас снаружи.
— Здравствуй, Франциска! — сказал я осторожно. — Впрочем, я пришел сюда не просто поздороваться.
— А зачем? — спросила она.
— Я собирался… Хочешь сигарету?
— Да, с удовольствием! — она взяла сигарету, села на один из стульев, поблагодарила, когда я дал ей прикурить, и глубоко затянулась.
— Я собирался рассказать тебе, как идет следствие, — сказал я. — У тебя уже есть адвокат?
— Нет, — ответила она, — зачем? Ведь я ни в чем не виновата!
Она посмотрела на меня, затем ее взгляд скользнул по решетке на окне. Она была бледной. Бледной, похудевшей, усталой. У прелестного рта появилась незнакомая складка — нет, не горечи, скорее упрямства и презрения.
Мне очень хотелось ее обнять или хотя бы дотронуться до нее. Но стоило мне сесть напротив и попытаться прикоснуться к ее руке, лежащей на столе, как она тут же убрала ее в карман пальто, в котором пришла с «прогулки». Самое ужасное заключалось в том, что у нее были все основания не доверять мне. Мне следовало еще тогда, в лодке, дрейфующей по ночному Средиземному морю в сопровождении акулы, признаться ей во всем. Но я не сделал этого. Я был влюблен и боялся все испортить. А потом приехали эти злополучные Цироты, и какое-то время Франциска казалась мне подозрительной. Так что я был не вправе обижаться, что она убрала руку.
Несколько минут мы сидели молча и курили. Затем я собрался с духом и коротко рассказал ей суть дела, умолчав, правда, о любвеобильной натуре Цирота и его необычайной ^прозорливости, выразившейся в оформлении страховок.
Закончив, я попытался приободрить ее:
— Все идет хорошо, Франциска! Им придется тебя выпустить! Поверь мне! Улик, которыми они располагают, слишком мало для обвинения. Тем более, что пятна крови на костюме — уже не доказательство. Выше голову, Франциска! Еще один или два дня… Я доведу это дело до конца!
— Большое спасибо, — сказала она и попыталась улыбнуться, но это ей плохо удалось.
Она протянула мне свою мягкую, теплую и нежную ладошку и закусила губу, чтобы скрыть подступившие слезы.
— Большое спасибо, Лео! — повторила она и повернулась к двери.
Я нажал кнопку на столе. Надзирательница открыла дверь и увела Франциску. Я смотрел им вслед и пытался проглотить ком, стоявший в горле.
Из телефонной будки, душной и раскаленной, я уже в шестой раз позвонил Цироту, но мне так никто и не ответил.