Моя профессия спаситель
Шрифт:
— И там останешься, — зачем-то уточнил Нелдер.
— Ладно.
— Я имею в виду совсем. Надоели эти вылезания через окошко и побудки до света, — почему-то насупился «пират».
— Я не лажу через окошко. То есть, не лезу, — вконец растерялась Анет.
— В общем, перебирайся ко мне, — отрезал Кайрен, — что мы, в самом деле, дети, что ли?
— Не дети, — согласилась Сатор.
Конечно, это было не совсем-то, что хотелось бы услышать. Но, в конце концов, все начинается с малого. Например, с кувшинок, притащенных в зубах.
—.
[1] Стимулирующие (здесь) — вознаграждение за труд в зависимости от квалификации работника, сложности,
[2] Имеются в виду нормативные акты, стандартны оказания помощи.
Глава 8
Странно, но отец возился c обожаемой коллекцией этикеток от спичечных коробок — имелась у уважаемого академика Сатор такая несерьезная, а по мнению бабули, и вовсе стыдная страстишка. Странность была не в том, что папа, вооружившись лупой, пинцетиком, который в его лапище казался вовсе крохотным, и музыкально намурлыкивая басом, любовно перекладывал полинявшие клочки бумаги в альбоме. Просто Ани ожидала его за работой застать — отец предпочитал ваять свои многомудрые труды именно тогда, когда оставался дома один. По крайней мере, так было принято считать. Поэтому мама с бабушкой и отправлялись после обеда на прогулку или там по магазинам: ученому мужу необходимо одиночество, чтобы, значит, осмыслить, обдумать. А он, видишь, с этикетками возится.
Хотя, может, потому и возится, что никто не мешает?
Анет оперлась плечом о косяк, почти спрятавшись за портьерой, о своем появлении объявлять не спеша. Уж больно забавно выглядел отец: такой громадный, восхитительно нелепый, в старенькой домашней куртке, густо покрытой пятнами и засыпанной трубочным пеплом.
— Ну не красавица ли? — восхитился старший Сатор, от переизбытка чувств аж поцеловав грязноватый клочок, так пинцетом его и держа. — Ну ведь восхитительный же экземпляр! — Ани и не хотела, а все равно не выдержала, фыркнув в кулачок. Отец, такой подлости не ожидавший, натурально подпрыгнул в кресле, локтем снеся со стола лупу и кипу бумаг. — Ты чего, ребенок? — Академик странно развел руками, будто пытаясь прикрыть альбомы. — Я и не слышал, как ты пришла.
— Ну куда уж слышать, когда тут такая красавица! — покивала непочтительная дочь, отлипая от косяка.
— Негоже смеяться над чужими слабостями, — насупился Сатор, все-таки собирая свои кляссеры и рукой их прикрывая — точь-в-точь ребенок, опасающийся, что у него сокровища отберут: воронье перо там, камушки разноцветные, обрывок бечевки.
— А я и не смеюсь, — от всего сердца заверила его Анет, усаживаясь в кресло. Оно стояло в щели между этажеркой и массивным книжным шкафом — в отцовском кабинете это кресло, потертое, а оттого задвинутое с глаз долой, младшая Сатор больше всего любила: ей все видно, а ее саму нет. Сидела, как в норке. — Я улыбаюсь.
— А мама с бабушкой ушли…
Сатор неопределенно махнул куда-то в сторону — видимо, показывая, куда именно они ушли. И немедленно смутился, а устыдившись собственного смущения, нахмурился, набычился, моментально став похожим на обиженного медведя. С тех пор как Ани пришла блажь уйти из дома и с кем-то там на стороне жить, отец при виде дочери постоянно смущался и хмурился. Потому что не знал, как себя вести: тоскливо вздыхать, а то и слезы ронять вроде собственной супруги, матери грешницы, не с руки. Вслед за бабулей Сатор остракизму ребенка подвергать родительская любовь не позволяла. Многозначительно ухмыляться, как шурин, ехидный профессор Лангер — совесть. А вместе с дедулей делать вид, будто ничего такого не происходит, никак не получалось.
— Да я собственно с тобой поговорить хотела, — заявила виновница таких отцовских метаний, даже,
То есть, не наслаждаясь, конечно, но удовольствие получая: а нечего на пустом месте трагедию разводить!
— А-а, сейчас, — облегченно выдохнул папа, дергая за ручку ящика, в котором деньги держал. — Да что ж это? Заел, представляешь? Тебе сколько надо то?
— Я не за этим, — поспешила остановить Анет, пока отец от облегчения стол не разломал.
— Солнце! — выдохнул папа, собрав куртку на груди в горсть и тяжело откидываясь на спинку кресла. — Дочка, может, с этим лучше к маме? — «Дочкой» Ани он называл примерно раз лет эдак в десять. — Конечно, тут как сама решишь, я не против любого-. Но, может, рановато пока, а? — Добавил почти жалобно.
— Папа, я не беременна и делать тебя дедом в ближайшее время не планирую, — припечатала младшая Сатор. Ну вот что такое?! В кой-то веке решила серьезно с отцом поговорить, а он сначала деньги сует, потом инфаркт хватать собирается. — Лучше скажи, почему ты врачом не стал, а в науку подался?
— М-да, — крякнул академик, глянув на дочь исподлобья. Навалился на столешницу грудью, руки в замок сцепил — приготовился, значит, к серьезному разговору. — А в чем вопрос-то, ребенок?
— Так я сказала уже.
— Не-ет, — покачал здоровенным, как колбаска, пальцем отец. — В чем глубинный вопрос?
— Тут, видишь ли, какое дело, — замялась Ани, не ожидавшая такого резкого перехода к главному, не успевшая подготовиться. — Ты о нашем договоре с дядей знаешь? Ну, что если я ему докажу, то он…
— Неужели работа на СЭПе слишком простой оказалась? — усмехнулся в густющие усы отец.
— Да нет, конечно. Наоборот. Но это как-то все… Рутина, понимаешь? Я вот интернатуру вспоминаю, там совсем не так. А тут… Нет, бывают всплески, особенно когда получается. Но обычно не так. И тошно, и противно, и скучно, но до конца смены как-нибудь дотянешь. Рутина. Ру-ти-на. А хотелось…
— На белом коне, размахивая шашкой?
— Не в этом дело! — нахмурилась Ани, уже жалея, что вообще к отцу пришла.
— В этом, в этом, — проворчал Сатор. — Из чистой вредности хотел бы спросить, почему ты со своим красавцем не говорила. Он-то уж, чай, нашел, что сказать, но не стану. Видишь ли, ребенок, ты совершенно папина дочка. Вот потому-то я и подался в науку.
— Потому — это почему?
— Ну, давай глянем, — отец, кряхтя, поднял с пола лист, перевернул его чистой стороной вверх, разгладил ребром ладони и нарисовал жирную единицу. — Что у тебя есть? Упорство — этого не отнять. Бодать стену с разбегу не станешь, ты ее тихонечко, камушек за камушком прогрызешь. Отсюда вытекает терпение немалое, — Сатор нарисовал двойку. — Я бы даже сказал самоотречение. Но это уже чисто женское. Что еще? Смелость, умение сосредотачиваться. Ну, небесталанна, небесталанна, не спорю.
— Спасибо, — буркнула совсем неудовлетворенная Ани.
— А и не за что, — заявил щедрый отец, успевший выписать на листке «три» и «четыре». — Только вот эдак, чтобы на коне и с шашкой, нужно совершенно другое. — Сатор широко перечеркнул крестом нарисованные им же цифры. — Во-первых, наглость надобна. Нехорошая такая, бесцеремонная наглость. Во-вторых, полная независимость от чужого мнения. Ну чтоб вот так, прости, натурально чхать на всех с высокой башни. В-третьих, уверенность в собственной правоте, тоже нехорошая совсем. Как там говорится? «Есть два мнение — мое и неправильное»? Вот именно так. Ну и… В каких там? Неважно. Пойми, ребенок, апломб нужен, совершенно непробиваемый апломб. Когда говорят: «Это не так!» или «Нельзя!», а в ответ: «Так и не иначе!» или там: «Можно!». Ты же промолчишь, при себе мнение придержишь.