Моя служба в Старой Гвардии 1905–1917
Шрифт:
Измайловцы, с нашей 12-ой ротой, под страшным огнем, сидели на завоеванном участке довольно долго. Около 2-х часов дня, им на помощь, был послан батальон Преображенцев с Кутеповым. Как они шли, я описывал.
Зa абсолютную точность этой картины я не поручусь.
Во всяком случае это то, что сохранила мне память из рассказов офицеров нашего штаба.
В 12-ой роте потери были тяжелые. Человек до 50, из них около 15-ти за те две минуты, пока мы перебегали из 2-ой линии в 1-ую.
Фельдфебель Ермолов, за свои лихие действия, был представлен к кресту сразу 2-х
После ухода офицера штаба меня стали приготовлять к отъезду. Проститься ни с кем нельзя было. Весь полк был на позиции. Ожидалась немецкая контр-атака, и все были в полной боевой готовности.
Меня начисто перевязали и надели мне на шею на шнурке «паспорт», т. е. свидетельство о ранении. На продолговатом кусочке картона, против печатных обозначений, чернильным карандашом были поставлены: полк, рота, звание, имя, фамилия и краткое описание ранения. Внизу подпись врача и полковая печать.
С получением этого «паспорта», из-под власти строевого начальства я уходил и поступал в полное распоряжение властей санитарных.
Привели мне и «перевозочные средства». Это были те средства, которыми перевозились раненые еще в Севастопольскую кампанию, и много раньше, обыкновенная крестьянская телега с Волынским крестьянином за шофера.
И нужно сказать, что если раненые не навалены туда кучей, а размещены, скажем, по 2 на телегу, то при хорошей погоде и при достаточном количестве подстилки, сена или соломы, и при условии не торопиться, путешествовать так, отнюдь не плохо. Много удобнее, чем во всяких санитарных фурах и автомобилях, где тебя швыряет из стороны в сторону, как утлый челн в мертвую зыбь. Главное, видишь куда едешь и как едешь, не говоря уже о воздухе.
В моей телеге я был один, а сена и соломы Смуров напихал туда в изобилии. Торопиться было некуда. До вечера мы должны были доплестись до Луцка, где мне надлежало самого себя сдать в госпиталь. Итак, путешествие было вовсе не неприятно. Рана почти не болела, возница, старался не тряхнуть, а с шагавшим рядом Смуровым, я знал, что ничего неприятного со мной случиться не может. Я спал, разговаривал, курил, опять засыпал, короче, чувствовал себя совсем недурно.
Через несколько часов видим у дороги большое каменное здание, на нем флаг Красного Креста. У ворот стоит солдат нашего полка. Смуров, который имел специальность быть знакомым со всеми денщиками всего полка, говорит:
— Вашесбродие, это денщик капитана Баженова. Капитан наверно тут лежит.
— Стой! Зови его сюда.
Оказалось, что Баженов действительно там лежал, что сегодня утром ему сделали операцию, вставили в череп серебряную пластинку и что ему лучше.
Наказав ему кланяться, потащились дальше. Около 3-х часов дня мой шофер вытащил из-под меня здоровую охапку сена — все же осталось еще достаточно — и остановился «кормить». «Поили» мы перед этим уже раза два.
Опять поехали.
Через несколько времени Смуров мне говорит:
— Вашебродие, до Луцка еще часа два ехать,
— Богатая мысль! Поворачивай к англичанам…
Приехали к англичанам.
Полевой госпиталь человек на 60. Несколько прекрасных палаток. Все в госпитале, от флага и до самого последнего помойного ведра, самое прочное, добротное и дорогое. Все самого лучшего качества… Настоящее «аглицкое».
Госпиталь совершенно пустой. Весь персонал и ни одного пациента.
Встретили нас как родных. А когда узнали, что я умею по ихнему объясняться, еще больше обрадовались. Отвели мне одному целую палатку. В соседней, тоже пустой, поместили Смурова.
Дали нам с дороги умыться, а затем выкатили головокружительный чай. Чай, как у них полагается, совершенно черный. Пьется всегда с молоком. А к нему дали какой-то миндальный торт, особенные, булочки, сандвичи, апельсиновую пастилу в жестянке, какие-то печенья, одним словом, гибель всяких вкусных вещей.
Такой же «чай» в соседней палатке был сервирован и Смурову. Он его потом долго вспоминал.
После чая взяли меня на перевязку.
Перевязочная палатка по оборудованию и по обилию всяких блестящих инструментов, тоже самых доброкачественных, дорогих и прочных, — производила самое отличное впечатление.
Но зато сама перевязка мне уже гораздо меньше понравилась. Высокий краснорожий доктор, сняв наружные бинты, присохшую марлю с раны просто сорвал, что было, во-первых, неожиданно, а, во-вторых, здорово больно.
Мне потом объяснили, что это новый европейский способ, так сказать последнее слово перевязочной науки.
Но Бог с ним, с этим новым способом. Старый русский, когда присохшую марлю отмачивали спиртом и потихоньку, осторожно снимали, был много приятнее…
Нужно сказать, что и руки у англичанина были грубоваты, и приемы в достаточной мере лошадиные…
Вообще за мою жизнь, побывав в руках у французских, немецких и английских докторов, я пришел к убеждению, что в смысле ловкости, нежности, мягкости и безболезненности обращения с больными, лучше наших русских врачей на свете нет.
Часов в 8 вечера дали нам обед, тоже обильный, но гораздо хуже, чем чай. Особенно плох был суп. Супы англичане готовить вообще не умеют.
Спал я на славу. На какой-то особенной пружинно-походной постели. Таких я никогда потом не видал.
На следующее утро угостили нас со Смуровым утренним чаем.
Дали опять черный чай с консервированным молоком, масло, холодное мясо, яйца, ветчину, рыбу и апельсиновый мармелад. Два последних кушанья, конечно, из жестянок.
Часов в 10 утра в дверях моей палатки появилось странное существо. Не то мужчина, не то женщина. Сухая, лет 50 длиннозубая дама, одета во френч, желтые галифэ и высокие желтые сапоги со шнуровкой. По справкам оказалась лэди Мьюриель Педжит, которая на свои средства привезла из Лондона 20 фордов, в целях помочь восьмимиллионной русской армии справиться с немцами.