Моя служба в Старой Гвардии 1905–1917
Шрифт:
Николаю мой план понравился, но, во-первых, по его словам, сам он ничего сделать не мог, т. к. распоряжался здоровыми воинскими чинами, а для больных существовало свое санитарное начальство. Главным же образом он напирал на то, что все это совершенно противозаконно и потому неосуществимо.
Включенный в санитарные списки воинский чин неукоснительно должен быть кому-нибудь «сдан». Должна быть налицо «расписка в получении». Тогда из списков его можно «выписать»… А так, чтобы с Киевского вокзала раненый чин бесследно исчез, растворился в эфире, это будет что-то вроде похищения или побега, что по характеру
Долго думали, как это оформить. Наконец придумали.
Старшему врачу Александровской Общины (Петербург, Верейская 3), где я уже раз лежал, и где меня хорошо знали, посылается срочная телеграмма, чтобы он приготовил мне койку и выслал к Киевскому поезду на вокзал меня встречать санитарную повозку и санитаров. На эту телеграмму он должен был срочно же ответить, что все будет выполнено. Вот эта-та его телеграмма, о принятии меня в Петербурге, и будет приложена к делу в качестве расписки в моем получении.
Николай отправился хлопотать и, конечно, выхлопотал. Коменданту станции Киев, на той же станции Киев, все-таки трудно отказать.
Перед окончательным разрешением меня взяли в перевязочную, померили температуру, оказалось 36.7, заново перебинтовали и, наконец, сказали:
— Ну, Бог с вами, поезжайте!
В 5 часов пришла телеграмма из Александровской общины, что все будет сделано, а в 9 часов вечера, четверо санитаров со Смуровым впихивали меня в широкое окно вагона и укладывали на бархатном диване на разостланную клеенку. Из раны все еще сочилась какая-то гадость, а портить казенную обивку не следовало.
Вагон был совершенно пуст. Только у соседнего окна стоял единственный кроме нас пассажир, небольшого роста, с розовыми щеками и седой бородкой, симпатичного вида господин лет за 60 и с любопытством на нас смотрел.
Смуров получил последние инструкции, пакет с перевязочным материалом, какие-то бутылки… Комендант станции Киев с нами распрощался и поезд тронулся.
В спальном вагоне 1-го класса Смуров ехал в первый раз в жизни, но чувствовал себя так, как будто бы никогда иначе не ездил. Отправился в вагон-ресторан устраивать мое питание, а кстати организовать и свое собственное. Затем потребовал у проводника подушку и одеяло и полез наверх, предварительно попоив меня чаем.
На следующий день часов в 10 утра, около моей открытой двери остановился наш единственный попутчик, вчерашний господин с седой бородкой. Долго на меня смотрел и говорит.
— Вы ранены?
— Ранен, — отвечаю.
— Как же вас выпустили из санитарного поезда? Может быть осложнение…
— Да у меня уже пятый день нормальная температура.
— Все-таки это неосторожно. Я потом вас посмотрю. Я врач, вы мое имя может быть слыхали… профессор Рейн, а теперь министр здравоохранения…
— Конечно, слышал, профессор, и очень вам благодарен за внимание.
А сам думаю, час от часу не легче… Этого еще не доставало! Министр здравоохранения… знает, как я из санитарного поезда удрал… видел, как меня в окошко впихивали… Хотя военно-санитарная часть ему не подчинена, она в ведении добрейшего, но грозного принца Ольденбургского, но стоит ему кому не нужно два слова сказать, большие неприятности могут выйти и вокзальному санитарному начальству, а косвенно
Но что-то в симпатичном и ласковом лице министра говорило, что он никому гадостей делать не собирается.
— У вас перевязочный материал с собой есть?
— Как же — говорю, — все есть, и марля, и вата, и спирт, и бинты. Всего этого мне дали на вокзале в Киеве. Вот сейчас вернется я мой денщик и все достанет…
— Он у вас шустрый парень, я уже заметил. А почему вы улыбаетесь?
— Да так, любопытно будет вспомнить под старость, что в этот раз на войне первую перевязку мне сделал ротный фельдшер, а последнюю Всероссийский министр здравоохранения.
Но шутка моя успеха не имела, прошла незамеченной.
— Смейтесь, смейтесь, голубчик… А я уже солдат и офицеров перевязывал, когда вы еще не родились… Из Медицинской Академии нас выпустили в 77-м году, прямо на войну в Румынию. Мне тогда 24 года было. Вот вы санитарного поезда испугались, а там и уход, и чистота, и накормят, и напиться подадут… А вот как ваши папаши воевали… Железных дорог нет, есть нечего, грязь, холод, болезни… Вы знаете, как раненых тогда возили? В болгарскую каруцу на волах накладут 5–6 человек и тащатся 4 дня, в дождь, в холод, в солдатских шинельках, едят сухари, а воду пьют из лужи… Им бы санитарный поезд, ох как понравился! А госпиталя тогдашние… Мокро, холодно, грязно… Лежат все вповалку, на соломе: тут и легкие, и тяжелые, и офицеры, и солдаты… Такие дикие места были, что не только самого необходимого не достанешь, подвезти ничего нельзя… Дороги непролазные… Вот вы ранены не тяжело, а в Турецкую войну я за вашу рану бы не поручился. Сколько таких было… Кажется легко, а глядишь инфекция и гангрена… Вы вот в эту войну об эпидемиях не слыхали… А тогда от болезней, от дизентерии, да от тифа, в двадцать раз больше народу погибло, чем от ружей и пушек. Вы знаете, сколько одних врачей тогда от тифа на тот свет отправилось? До полутораста человек… И я схватил, да молод был, вывернулся… А теперь и санитарное ведомство, и Красный крест, и питательные пункты и летучие отряды… Чего, чего только нет… И все еще недовольны!
— Да, уверяю вас, профессор, что если есть недовольные, так это только те, которые всегда и всем недовольны… Я форму ношу с начала войны, 3-ий раз эвакуируюсь, и ни одной серьезной жалобы на санитарную нашу часть никогда не слыхал… А что я от поезда отвертелся так это понятно. Когда под боком есть лучшее, так хочется лучшего…
— Да я вас и не виню, а все-таки…
Старик любил поговорить, а других попутчиков не было.
Явился Смуров.
Министр снял пиджак, вымыл руки, Смуров полил их спиртом, и приступили к делу. Перевязывал он артистически, так, что лучше невозможно.
Смуров ассистировал и удостоился похвалы.
Потом мне принесли завтрак.
Среди дня профессор заходил ко мне несколько раз. Говорил долго и чрезвычайно интересно. И видел он на своем веку много и знал много.
Но как я ни старался завести его на жгучие, актуальные темы, смены министров, Распутин и т. п., старая лисица неизменно сворачивала на Турецкую войну.
На следующий день в 2 часа дня мы были в Петербурге на Варшавском вокзале.
Рейну подали простую карету, а мне санитарную.