Моя сто девяностая школа

Поляков Владимир Соломонович

Из-за спины Лебедева выглядывает восточное лицо совсем не восточного человека, тоже толстяка – Кости Кунина – обожателя истории и географии. Если бы вы знали, сколько он всего знает! Он знает названия всех улиц-в нашем городе. Он знает даже, в каком году родился Васко да Гама. А я, например, даже не знаю, кто это такой.

Ваня Лебедев героически проявит себя в дни блокады Ленинграда и не доживет до радостного дня победы. А писатель Кунин напишет отличную книгу о Васко да Гама и погибнет в рядах ополчения под Москвой, и его имя

будет начертано на мраморной доске в вестибюле Центрального Дома литераторов.

Прижавшись друг к другу, стоят три подруги – высокая, с солидным носом Паня Пищик, полная, с круглым, удивительно русским лицом Нюра Безрукова и легкомысленно улыбающаяся Тая Герасимова. Они обожают втроем шептаться, вместе готовят уроки и ходят по коридору в обнимку.

Чуть в стороне стоит юркий, востроглазый, маленький Юра Чиркин – драчун и математик. Невозмутимые, без выражения лица – Толя Цыкин и Коля Гурьев, уверяющий, что он будет астрономом и обязательно откроет новую звезду или хотя бы туманность. Его имя мы найдем через двадцать лет в учебнике астрономии.

Высоченный парень – Лёдя Андреев. Он даже весь не уместился на фотографии. Когда мы ходили с экскурсией на завод, он без посторонней помощи разбирался во всех станках. Это потому, что его отец – слесарь высшего разряда. И наверно, Лёдя тоже станет слесарем. Мы все ему завидуем, потому что отец часто берет его на завод и все ему показывает. Между прочим, Лёдя умеет чинить электричество, менять перегоревшие пробки и сам, без посторонней помощи, смастерил табурет для нашего кабинета естествознания. Сегодня его имя можно увидеть на Доске почета одного из славнейших заводов города.

Рядом с ним в изящной шубке и в столь же изящной шляпке, кокетливо улыбаясь, с крохотной мушкой на левой щеке – Леля Берестовская – уничтожает своей улыбкой смущающуюся Лиду Струмилло, у которой нет ни такой шубки, ни такой шляпки, ни такой улыбки. А откуда-то из-под руки Лиды Струмилло выглядывает вторая Лида – Соловьева, как будто говорит – и я здесь.

Сзади всех стоят, будто съемка их не касается, – любитель минералов Леня Зверев, скрывающие свои приверженности Олег Яковлев и Боря Недокучаев; любитель катания на яхте Тузка Сперанский, поклонник электротехники Юра Денисов и специалист по собиранию гербариев Леня Юган.

А вот этот красивый мальчик без шапки, в растерзанном пальто, не то улыбающийся, не то сделавший гримасу, – это я. Я чувствую себя довольно свободно, ибо снимаюсь уже не впервые. Это моя вторая фотография. Первую я запомнил почему-то на всю жизнь.

Точнее – не фотографию, а саму съемку. Это было в августе 1918 года.

– Володичка, – сказала мама, – мы с папой хотим тебя сфотографировать. Через неделю ты пойдешь в гимназию, и у тебя начнется трудовая жизнь. Хочется иметь твой фотопортрет догимназического периода.

На меня надели матросский костюм, бескозырку с лентами и с надписью "Потешный", папа нанял извозчика, и

мама, папа и я поехали на Невский проспект к фотографу по фамилии Булла.

Булла был среднего роста пожилой мужчина с веселыми глазами и с расчесанной на две стороны бородой. Он был очень любезен. Придвинув маме и папе кресла и усадив их, он спросил:

– Как вы хотите снимать ребенка?

– Я хотела бы, чтобы он стоял у рояля, – сказала мама.

– У меня есть фон с нарисованным роялем, – сказал Булла.

– А я бы хотел сидеть на лошади, – сказал я.

– И лошадь у меня есть, – сказал Булла, – но я бы вам рекомендовал сняться на фоне клумбы с цветами.

Папа посоветовался с мамой и сказал:

– Мы решили остановиться на рояле.

– Договорились.

Булла раздвинул какую-то занавеску, и открылся полотняный задник, на котором был изображен небольшой черный рояль.

К заднику он придвинул мягкое кожаное кресло и предложил мне в него сесть. Откуда-то внезапно выехал на колесиках огромный красный фотоаппарат на высокой треноге. Он бшл похож на раздвигающуюся гармонь. Булла принес большие деревянные кассеты, вставил их в аппарат и обратился ко мне:

– Ну-с, мальчик, будем сниматься. Только такое лицо не пойдет. Нужна улыбка. Ты умеешь улыбаться?

– Не знаю, – сказал я.

– А ну, посмотри в объектив, вот сюда. Отсюда вылетит птичка.

– Я знаю, – сказал я, хотя я твердо знал, что никакая птичка ниоткуда не вылетит. И это было очень обидно. – Зачем вы говорите неправду, – сказал я, – вы же знаете, что никакой птички у вас нет…

– Не спорь, – сказал папа. – Если фотограф захочет, то она может вылететь.

– Не может, – сказал я. – Я уже не маленький.

Через два дня я иду в гимназию. И нечего меня обманывать.

– Ну хорошо, – сказал Булла, – птички не будет.

Будет вспышка магния. На секунду вспыхнет огонек.

Это тебя устраивает?

– Устраивает, – согласился я.

– Но улыбаться все равно нужно.

– А если мне не весело? – спросил я.

– Веселить тебя никто не будет, – сказал отец, – но улыбнуться нужно для фотографии.

Я попытался улыбнуться.

– Это гримаса, а не улыбка, – сказала мама. – Твой портрет будет висеть у меня в кабинете; увидев такое зрелище, ко мне перестанут ходить больные. Они не будут доверять врачу, у которого сын с такой физиономией.

– Что ты, в конце концов, не можешь улыбнуться? – спросил отец. – Целый день улыбаешься, как дурак, а тут не можешь на одну секунду?

– О! – сказал Булла (я улыбнулся на слове "дурак"), нажал какую-то кнопочку, вспыхнул огонь, чтото щелкнуло, и сизый дымочек потянулся в воздух от железки, на которой сгорел магний.

– Еще разок, – произнес Булла. – Теперь попробуем стоя.

Я встал с кресла.

– Поверни головочку чуть влево. Смотри вот сюда, на спинку этого стула. Не жмурься, и пусть будет задумчивое лицо.