Моя сто девяностая школа

Поляков Владимир Соломонович

И Попов начал резать.

– Нарезай аккуратнее.

Вадик был честный парень. Жизнь у него была нелегкая, он почти не видел свою маму, которая все время была на работе, дома у него было неуютно, холодно и питание было скудное даже по тому времени.

Он резал хлеб, подбирал осыпавшиеся еле заметные, липкие крошки и слизывал их языком с пальцев.

– Сколько мы должны нарезать порций?

– Шестьдесят две.

– Ершова больна и живет за городом, ее нет в Ленинграде. Можно кому-то отдать ее порцию. Я бы взял…

– Мы ее отдадим в столовую. Пусть делают с ней, что считают нужным…

– Знаешь

что, Ирка? Ты как собака на сене – ни себе, ни другим. Неужели тебе жалко кусочек хлебца для товарища?

– Знаешь что, Вадим? Или режь, или я тебе дам по шее.

– Я сам тебе наверну.

– Во-первых, не имеешь права бить женщину, а во-вторых, не родился еще тот мальчишка, который бы поднял на меня руку. Режь, а я пойду за весами.

– А зачем еще весы?

– Чтобы проверить вес.

И Кричинская вышла из столовой.

Все, что было дальше, известно только Попову, и о его переживаниях я знаю только по его собственному признанию.

Вадька долго смотрел на отрезанные ломтики и думал:

– Собственно, что случится, если я отломлю крохотный кусочек и съем? Я поправлю свое здоровье, утолю свой голод, и никто об этом не узнает. Если Ирка станет проверять на весах, она не заметит пропажу одного-двух граммов. Следовательно, никто не будет знать. Кроме меня. А меня не будет мучить совесть.

А если будет? Совесть – очень странное и необъяснимое явление. Она проявляется вдруг неожиданно и тогда, когда ее совсем не ждешь. И уж тогда она начинает действовать. Я это знаю точно. У меня так же было, когда я упер у Шпрингенфельда его новый пенал. Два дня я радовался, а потом понял, что я не могу носить его в класс и он мне совсем не нужен. И когда я его раскрывал дома, я совсем не получал удовольствия.

Я смотрел на себя дома в зеркало и видел в зеркале вора. И мне не очень нравилось его глупое лицо. И я пришел в класс за полчаса до уроков и положил пенал в парту Шпрингенфельда.

Шпринг увидел его в парте и завопил на весь класс:

"Пенал мой нашелся!"

И я тогда сказал: "Надо лучше смотреть, куда что кладешь, а не нахально подозревать своих товарищей!"

Шпринг сказал: "Извините", и я был очень доволен, а может быть, даже почти счастлив. Нет! Я скажу так: вопреки утверждениям некоторых ребят, совесть – это не пережиток прошлого, а факт настоящего, и от него даже, наверно, зависит будущее. Не буду ее испытывать, обойдусь без лишнего кусочка. А если все-таки отломить маленькую корочку? Уж наверняка никто не узнает… А совесть? А ну ее!..

И тут вернулась Кричинская с весами, и мы стали проверять нашу резьбу, докладывать кусочки и отрезать лишнее.

И когда 62 куска лежали в точном порядке на столе, Ирина сказала: "Я пойду доложу Любовь Аркадьевне, что хлеб готов, а ты сторожи здесь. И не вздумай его трогать".

И она ушла, а Вадик остался скучать один в столовой.

Когда Ирка вернулась, она сказала:

– Я беру свой кусок, и ты возьми свой, и вот тебе еще половина моего, тебе нужно поправляться.

– Спасибо, Ира, – сказал Вадим и вынул из своего кармана корочку. – Я утащил кусочек, но я его отдаю честно обратно. И не надо мне твоего куска, и ничего вообще мне не надо, и только, я тебя

прошу, никому об этом не рассказывай, потому что – в общем, ты понимаешь почему…

И Ира поняла и рассказала об этом мне только в марте 1974 года.

НАСТОЯЩИЕ МУЖЧИНЫ

Как оно пахнет? За сто шагов. Оно лежит на блюде в столовой, а пахнет уже на лестнице двумя этажами ниже. Ты входишь в квартиру, подходишь к столу, видишь его – продолговатое, чуть похожее на сильно вытянутую восьмерку, светло-коричневое, а может быть, даже бежевое, будто лакированное. Ты берешь его в руку, бережно, как птичку, и подносишь ко рту, а у тебя уже капают слюнки. Ты осторожно надкусываешь его, и из него выдавливается густой, вязкий крем, он выдавливается, как клей из тюбика с подписью "гуммиарабик", и аромат расходится по всей квартире. Вот что такое пирожное "Эклер".

Но мы его видели только в кино. Последний раз я ел его три года назад, в 1919 году. После этого мы вообще забыли, что такое пирожные, если не считать тех кулинарных произведений, которые мама и тетя Феня создавали из картофельных очистков.

И вдруг папа откуда-то принес одно такое пирожное.

У меня как раз сидели Шура Навяжский и Женя Данюшевский, и мама дала нам по чашке чая, и к чаю был на всех троих маленький зеленый кусочек постного сахара. Женя, как специалист по геометрии, точно расколол его на три части, и мы наслаждались.

И вдруг эклер.

Мама сказала:

– Ребята, это вам. Мы есть пирожное не будем.

Получайте удовольствие.

В энциклопедическом словаре на букву "У" сказано: "Удовольствие (только единственного рода). Чувство радости и довольства от приятных ощущений". Так вот, у нас начались такие ощущения.

А папа сказал:

– Мы с мамой уходим, а вы срывайте цветы удовольствия.

И мы начали срывать.

Мы поручили Женьке осторожно разделить пирожное, чтобы не вытек крем. Разложили все три части на блюдца, и в этот момент раздался звонок. Пришла Ира Дружинина со своей мамой Елизаветой Петровной.

У Елизаветы Петровны болел зуб, и Ира уговорила ее пойти к моей маме.

Родители были еще дома, и мама быстро забрала Елизавету Петровну к себе в кабинет, а Ира прошла ко мне в комнату.

– Что это вы едите? – спросила она.

– Так… одну вещь… – сказал Женька. Он еще не успел начать.

– Неужели пирожное? Не может быть!

– Представь себе, – сказал я. – Папа принес откуда-то… Что ты стоишь? Садись. Сейчас я принесу чай, и ты будешь пить чай с пирожным под названием "Эклер".

– Ой! – вскрикнула Ира.

А Шура и Женя грустно переглянулись.

– Давай теперь дели три порции на четыре части, – сказал Шура.

– Давайте иначе, – предложил я, – я отдаю свою порцию Ире, а две ваших мы поделим на три части.

– Очень просто: от каждой нашей части по кусочку тебе.

– Идет, – сказал я.

В это время вошли Елизавета Петровна и мама.

– Зуб уже не болит, – радостно сообщила Елизавета Петровна.

Я понял, что нужно проявить гостеприимство.

– Елизавета Петровна, – провозгласил я, – прошу вас к столу. Будем пить чай с пирожными.