Моя вина
Шрифт:
Я озирался. Комната была большая и великолепная, в два окна, со шкафом у стены и громоздким красного дерева столом посередине. Когда-то этот стол был роскошной мебелью. Теперь он слегка прихрамывал и страдал подагрой, полировка облезла, и однажды кто-то позабыл на нем горячий утюг. Но мне он нравился и такой, он был похож на ручного бурого медведя, который стоит посреди комнаты на четырех толстых ногах.
О да, комната у меня была прекрасная, но, быть может, не слишком приспособленная для мирных занятий науками по вечерам.
Я вскакивал
Внутри у меня что-то обрывалось, когда я входил в лавку. У одной девушки глаза были большие, темные и горячий, липкий, какой-то собачий взгляд.
Белые блузы, круглые, крепкие груди… Неужели они позволяют безобразному пауку хватать, мять их, шарить по их телу длинными костлявыми руками?..
Я видел, как сжимаются жадные, противные пальцы. Мне делалось дурно. И меня била ненависть. Ненависть к мерзкому горбу. Ненависть к этим юным девочкам. Ненависть ко всему миру, раз он такой, раз в нем случается такое.
Но этот Флейшер держал отличный табак. И я ходил к нему каждый день.
Площадь тоже засасывала. Таинственно блистали витрины. В них лежали все те прекрасные вещи, которых я не мог купить. А в окнах фасадов, за гардинами, горел и горел свет, высоко до самого тонкого майского неба, где белыми пушинками намечались звезды. Люди двигались по тротуарам, в одиночку и по двое. Иногда такая парочка останавливалась перед витриной, и девушка показывала, что ей нравится. На углу, прямо против Флейшера, была пивная, а чуть подальше — забегаловка. Возле пивной частенько толпился народ, а вечерами по пятницам дела в забегаловке шли бойко.
Попозже, когда почти все окна делались черными и в лавках тоже гасли огни, наша маленькая площадь делалась словно больше.
Белесый ночной свет просачивался сквозь бледную тьму. У пивной все ещё стояли завсегдатаи, нетвердо держась на ногах и перекрикиваясь сиплыми, неверными голосами. Из ближних подъездов слышался шепот и смех припозднившихся пар.
А я стоял тут один. Или пробегал площадь — один — и возвращался домой, в свою одиночку.
Так, день за днем, прошло две недели.
И вот однажды снова был вечер. Я сбежал из дому, но обнаружил, что забыл ключ, и потому вернулся рано. Я позвонил. За дверью послышались легкие шаги, мне открыли и — у меня подкосились ноги. Я стоял лицом к лицу с Гунвор.
Так мы стояли, молча, не шевелясь, и глядели друг на друга. Как долго? Должно
— Я… тут живу… — сказал я.
— А я пришла в гости, — сказала она очень тихо. — Я… помолвлена. И он живет тут. Я… была помолвлена… еще до того, как встретилась с тобой. А потом все кончилось — на время. Ты ничего не скажешь? Обещаешь?
Она сказала это так тихо, будто только вздохнула. Она посмотрела мне в глаза прямо, испытующе. И исчезла.
Не помню, как я добрался до своей комнаты. Просто через некоторое время я обнаружил, что сижу у себя на стуле.
Так вот, значит, кто — подруга господина Хальвор-сена. И это ее голос я слышу через день, вечерами уже две недели. И я его не узнал.
Сначала я ничего не мог понять. Потом я понял. Он звучал теперь иначе. Ее голос звучал теперь не так, как раньше, когда она говорила со мной. В нем появилась зыбкая, дрожащая теплота, которой в мои времена не было. Мне вспомнилось, что как-то вечером, до столкновения в дверях, я подумал, что звук этого голоса похож на дрожь теплого воздуха над прибрежными скалами в летний зной.
И вот я снова слышу через стенку рокочущий голос господина Хальворсена:
— Что-то ты тихая сегодня, киска! Не в настроении?
Правда! Он ведь всегда называл ее киска и никогда — Гунвор.
Ее ответа я не расслышал. Она говорила еще тише, чем всегда.
Я схватил ключ и бросился вон на улицу.
В последующие дни я изучал господина Хальворсена, когда предоставлялась возможность, с — как бы это сказать? — с обновленным интересом.
Я никак не мог понять, как прежде я мог смотреть на него без неприязни — какое там! — даже с некоторой симпатией.
Он был старый, безусловно, ему было под тридцать. Высокий, немного уже полнеющий. Темные курчавые волосы, ярко-синие глаза, сильное, несколько мясистое лицо и раздвоенный подбородок.
Каждая его черта причиняла мне острое мученье. Таким бы следовало мне быть, если я хочу пользоваться успехом.
Я твердил себе, что лучше я прохожу без женщины до самой смерти, даже если обречен жить целых сто лет, только бы не уподобиться господину Хальворсену.
Она говорила о каком-то знакомом, который напоминает меня — нет, которого я напоминаю, так она говорила.
Во мне все дрожало от отвращения, но я чувствовал: она имела в виду Хальворсена. Я повторял самому себе с ненавистью, словно тайному врагу, что сходства нет никакого, что невозможно, чтобы было сходство. Я подходил к зеркалу и вперялся в свое тощее, развинченное тело, в свое узкое, со впалыми щеками лицо, с темным чубом, всегда спадавшим на лоб.
Ни малейшего сходства.
Может быть, он напоминал бы слегка моего старшего брата, если бы у меня был старший брат. А какой-то голос шептал: таким вот или приблизительно таким ты мог бы стать со временем, если б занялся делами, преуспел, хорошо ел и пил и приобрел бы уверенность в себе, какой сейчас у тебя так мало…