Моя вина

Хёль Сигурд

Например, мужчина не должен говорить о том, что он пережил наедине с женщиной. Если это было подлинное переживание, конечно.

Но неужели же нет обстоятельств, которые позволяли бы отбросить это правило?

Одно такое обстоятельство — отдаленность во времени.

Наступает день, как настал он для меня, когда приходится признать — с тоскою, с какой щемящей тоскою, — что юность миновала, что она голубеет вдалеке, словно горный хребет, уже расплывшийся в тумане, — и тогда каждому хочется вернуться к затерявшимся горам, и вновь вообразить себя среди них — хотя бы на мгновенье. Хочется удостовериться — да, то был я. Но само расстояние, сама даль превращают

многое из того, что было важно, в неважное. Прошли годы — много лет. То, что тогда было тайной, перестало быть тайной. Мечты и устремленья, в которых и самому-то себе ты стыдился признаться, можно открыть каждому. Секреты, тогда оберегаемые, словно драгоценности, время подвергло инфляции. Зато другое, забытое, незамеченное или небрежно отброшенное в сторону, тоже преображено временем и, глядь-ка, вдруг обрело свою ценность — ценность раритета или другую, еще более неотторжимую. Обычные правила скромности тут недействительны, ведь прошло столько лет. Или можно ими пренебречь ради более важного.

По-моему, это именно так в моем случае.

Я ищу, я должен найти. Я нащупываю, я ищу, где ростки того, что вышло впоследствии из меня самого, из других.

В каждом были такие разные побеги. Отчего же одно проросло, а другое заглохло или увяло?..

Я рассказываю о немногих событиях. Но эти события — это я знаю, чувствую — окружены чем-то… воздухом тех лет. Только бы поточнее припомнить, только бы суметь честно рассказать — и этот воздух окружит те события, как жаркий морок над летней скалой, как мутный светлый шар вокруг фонаря в промозглый вечер. И этот воздух вернет частицу необратимо ушедшего, того, что с такой тоской, с такой непереносимой тоской мы вынуждены оставить позади — лихорадку юности, ее бред и радость.

Удалось бы мне это, и я бы сказал: вот… Такой я был. Таким — или совершенно другим — мог бы я стать. Так сложилась моя судьба. Вот так, так и так — по бесчисленному множеству путей — пошла бы она, если бы…

И, угомонившись, примирясь с тем, что из нас вышло, мы черпаем отраду, утешенье (а может, нас неотступно сторожит холодный страх?) в мыслях обо всем том, что должно бы, что могло бы с нами статься. В ту пору нескончаемых возможностей, которую мы называем юностью.

Ну так вот. Мы свернули в парк, навстречу двум платьям и смеху.

Это оказались две совсем молоденькие девочки. Лет по восемнадцати, по двадцати. Об одной как-то нечего сказать — она была хороша, свежа и — обыкновение.

А другая…

Это она смеялась. Ей в туфлю попал камешек, она ее сняла, стояла на одной ноге и вытряхивала камешек. Это и было так уморительно.

Я помню, какой она была в ту минуту. Если бы я умел рисовать, я мог бы по памяти сделать ее портрет.

У нее были темные волосы. Гладкие темные волосы. Золотистая кожа. Не то чтоб очень загорелая — лето только начиналось; но она, верно, много бывала на солнце, и оттого лицо получило особенный, теплый отсвет. Лицо было — как бы это сказать? — овально-треугольное. Чуточку похоже на кошачью мордочку. Глаза — темно-синие, яркие, и темные брови. Она была скуластенькая, и углы глаз — чуть приподняты к вискам. Несколько монгольский тип, аристократически монгольский. Но больше всего было в ней норвежского. Она была норвежской, как сага.

Она еще смеялась — звонким счастливым смехом. И блестели белые зубы.

Это не были уличные девки; даже я сразу это понял. То были просто две девушки, возвращавшиеся домой через Дворцовый парк.

Мой друг, как говорится, завел беседу. В таких делах он не имел себе равных. Ни одна девушка никогда не оскорблялась,

когда он заговаривал с ней на улице. Сколько раз мне приходилось молча стоять в стороне и завидовать этому его искусству. Все у него получалось так непринужденно. Так естественно.

Прошло несколько мгновений, и вот мы уже вели тот разговор, который не передать; легкий, безобидный вздор, и смех, и носок туфельки, чертящий на песке узоры, и быстрый, искоса, взгляд, и беглая улыбка. И задорная фраза — со значением. Все мелочи, совершенные мелочи. Вот наша болтовня разбудила черного жучка, и, возмущенный, он перебирается через дорожку — может, там поспокойнее, и — ах, какой смешной, похож на пастора в рясе, а злится-то, злится-то как, весь блестит от злости…

И воздух наэлектризован. Воздух до предела наэлектризован. И пахнут цветы. И обрывается разговор. И линялая синева висит над темной зеленью. И высоко-высоко мерно машет крыльями поздняя птица — может быть, ворон, а может быть, вылетевший на добычу ночной хищник. И снова безобидный вздор, и снова смех…

Помнится, я думал: в жизни я не видал такой красивой. И тут же, заранее злясь: ну конечно, новая победа Эйнара.

Вторая — та просто была молоденькая, и хорошенькая, и милая девочка.

Мы двинулись в путь. Нам было дано разрешение проводить их домой.

Путь наш шел по шоссе Вергелана, мимо Дворцового парка, по проезду Пилестредет. Потом длинная улица — Терзегате. Мы дошли до шоссе Уллеволсвейен и завернули влево. Много выше по проулку, почти у самой церкви Вестре Окерс, жила та — хорошенькая.

Мы шли и болтали. Останавливались, когда речь шла о чем-то, что нам казалось важным. И шли дальше. Мы словно были знакомы целую вечность.

Легко, как лань, ступала она, та, темная. Походка ее была безупречна. Мне вспомнилась библия: "О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, возлюбленная моя, моя невеста!"

И тут же я снова подумал: ну, конечно, она достанется Эйнару, он пойдет ее провожать!

Мы не распределили ролей. Я не мог отступиться от своей темной саги. А Эйнар тем более; он знал, что самая красивая всегда достается ему. Сердце у меня тяжело ухнуло и оборвалось, когда, наконец, мы остановились у дверей той, хорошенькой. Недолго думая, Эйнар хозяйским жестом взял под руку — ну да! ее — и сказал, как нечто само собой разумеющееся:

— Ладно, пошли!

А нам:

— Ну, спокойной ночи.

Это всегда так бывало.

Но она — темная — отступила на шаг.

— Ну, спокойной ночи, — и протянула Эйнару руку. И повернулась, взяла меня под руку и сказала: — Ладно, пошли!

На долю секунды Эйнар остолбенел и — да, он просто рот раскрыл. Потом он засмеялся. Или нет: улыбнулся, так будет верней. Я до сих пор помню ту улыбку.

— Спокойной ночи, — проговорил он нам вслед.

Сначала мы молчали, довольно долго. У меня шумело в ушах; и сердце стучало, как маятник. Мы пошли обратно, вниз; но она выбрала другую дорогу п? Уллеволсвейен, к саду Святого Ханса.

Тишь, мертвая тишь на улицах. Близилась полночь. Ночь была синяя, но прозрачная, почти как день. Самая короткая ночь в году; прожитый день был — двадцать первое июня.

Улица лежала перед нами серая и тихая, меж красных и желтых домов, светлой зелени газонов и темной зелени крон. Все краски были приглушены полночью, но оставались.

Мы наискось пересекли Колетгате и ступили на полосу тротуара, окружающую сад Святого Ханса. Под высоким деревом, размахнувшим ветки над оградой и затенившим тротуар, она остановилась. Она стояла и смотрела на меня.