Моя жизнь хикикомори. Том 3: После перемен

И. Отшельник

Что-то надломилось в нём — та стена, что возводилась десятилетиями, начала осыпаться. Он отвернулся, пытаясь спрятать эту внезапную уязвимость, но сложно было не заметить, как дрогнули его губы, как затуманились глаза.

— Казума… — выдохнул дед, и его глаза увлажнились. Пальцы сжались в кулаки — последняя попытка удержать маску властного патриарха. Но время масок прошло. Он сделал шаг назад, отступая перед волной чувств, но затем встал, как вкопанный.

— Значит… ты простил меня, — произнёс он хрипло, и эти слова явно обжигали его горло. — За то, что не был с тобой рядом…

За то, что пропустил все твои дни рождения… — его старческие глаза заслезились. — За то, что не научил тебя ездить на велосипеде… За то, что не был с тобой в трудные минуты…

— Простил. — искренне ответил я. — Но теперь твой черёд сделать шаг, дед. Навстречу будущему, которое сильнее прошлых обид.

Он смотрел на меня печально, но при этом и счастливо. Во взгляде чёрных престарелых глаз — чистое, незамутнённое признание. Одинокая слеза скатилась по его щеке — драгоценная, как жемчужина, выстраданная годами гордости.

— Мой внук, — произнёс он, сдерживая себя изо всех сил. — Ты стал настоящим мужчиной. И превзошёл нас всех.

Я шагнул вперёд и обнял его — не главу Кобаяси Групп, не хранителя древних традиций, а просто деда, чьё сердце оказалось живым под броней долга и власти.

— Просто сделай это, дед, — сказал я тихо. — Пригласи его на ужин. Без масок и регалий.

Он замер, взвешивая тяжесть этой простой просьбы, затем его руки, привыкшие держать бразды империи, неуверенно поднялись, обняв меня в ответ:

— Хорошо, — выдохнул он слово, которое, возможно, ждало своего часа десятилетиями.

Я отстранился, встречая его взгляд — уже не властного главы рода, а просто человека, нашедшего путь к примирению:

— Теперь мне пора, дед. Нужно встретиться с призраками своего прошлого.

Он кивнул в ответ, лицо вернуло привычное спокойствие, но в глазах всё ещё читалось уважение и что-то похожее на гордость.

Я развернулся и зашагал к машине, где меня уже ждала Кана.

— Поехали, — сказал я, садясь за руль.

Porsche мягко тронулся с места, унося нас прочь от поместья, где только что изменилось больше, чем казалось возможным.

* * *

Я припарковал Porsche у высотного жилого комплекса из бетона и стекла. Тут же располагались магазины и уютная кофейня.

Двигатель затих, и в салоне стало тихо. За окном пульсировал город, но здесь, в моменте, время застыло, как капля смолы.

Кана, сидевшая рядом, повернулась:

— Что дальше, Казума-сама? Вы пойдёте домой к Накамуре-сан?

Я смотрел на фотографию, что дала мать. Накамура Рин — молодая блондинка со взглядом, в котором читалось что-то неуловимое. Что-то, что я должен был помнить, но не мог.

— Хм-м, — я провёл пальцем по глянцевой поверхности снимка, — было бы проще, если бы я чувствовал хоть что-то. Хоть намёк на узнавание.

Кана ждала, храня своё фирменное молчание.

— А так… даже не знаю, что я ей скажу? — я откинулся на сиденье. — «Извини, говорят, мы любили друг друга, но я помню только то, что мне рассказали час назад»? — и положил фотографию в карман, с осознанием, что всё-таки зря приехал. — Я ведь

ничего не помню, что между нами было. Ни её голоса, ни её улыбки, ничего. Всё это просто пустые слова для меня.

Вдруг пальцы Каны едва дрогнули на колене — движение столь незначительное, что его можно было принять за игру света.

— Казума-сама, — её голос прозвучал непривычно мягко. — Посмотрите туда.

Я проследил за её взглядом, и время споткнулось, зависло. Я увидел её.

Она стояла у витрины кофейни, и тёплый свет, исходящий изнутри, окутывал её золотистым сиянием. Тёмно-синий плащ подчёркивал хрупкость её силуэта, а светлые волосы казались почти золотыми в освещении. Рядом с ней был молодой мужчина в сером пальто. Её смех — лёгкий, как весенний ветер, долетел до нас через закрытые окна машины.

Моё сердце вдруг странно сжалось.

Накамура Рин — имя прозвучало в голове как отголосок чужого воспоминания.

Я смотрел, как они стояли у кофейни. Парень наклонился к ней, сказав что-то с улыбкой, а она рассмеялась, смущенно прикрыв рот.

Почему… почему меня это так сильно волнует?

Его рука на её плече, её улыбка, тающая в вечернем свете, их общий момент, такой простой и естественный.

А потом… их губы встретились.

И что-то внутри меня взорвалось.

Воспоминания хлынули как прорванная плотина — яркие, острые, беспощадные. Каждый образ вспыхивал в сознании, как вспышка фотокамеры, обжигая разум. Перед глазами замелькали сотни картинок, тысячи фрагментов, будто кто-то включил прожектор прямо в мозгу.

— Рин, подожди!

— Казума, не будь таким серьёзным, я просто пошутила!

— Я люблю тебя…

— Тогда люби меня вечно…

Каждое воспоминание било, как разряд тока, заставляя сердце сжиматься от боли, что теперь чувствовалась каждой клеткой тела.

Я любил её. Боги, как же сильно я её любил.

Следом посыпались образы один за другим, удар за ударом, восполняя разум воспоминаниями. Слова, лица, голоса — всё нахлынуло волной, готовой утопить меня в своей силе. Я судорожно вцепился в руль, чувствуя, как реальность плывёт перед глазами. Прошлое и настоящее смешались в один бешеный водоворот чувств и образов, грозя утянуть на самое дно. Голова затрещала, будто кто-то сжал её в тиски и вонзил раскалённый прут прямо в мозг. Боль стала невыносимой, я не мог её остановить.

И закричал. Громко, пронзительно, как если бы это был единственный способ справиться с тем, что происходило.

— Казума-сама! — голос Каны доносился откуда-то издалека. Я тонул, а она звала меня с поверхности.

Пальцы впились в виски с такой силой, что вот-вот проломят череп. Но даже эта физическая боль была ничем по сравнению с тем пожаром, что пылал в сознании.

— Рин…

— Не приближайся. И не смотри на меня так.

— Так? Как? Как будто я тебя люблю? Мы же обещали… обещали любить друг друга вечно. Помнишь?