Моя жизнь — опера
Шрифт:
Я оперетт никогда не ставил, не знал и, значит, не любил — ведь в моей семье поклонялись только опере. Директор моего театра встретил меня у дверей военкомата с руганью: «Вы что, сумасшедший? Оставить театр! Кому Вы тут нужны?» И вскоре он — Николай Васильевич Сульев (так звали моего первого директора) — взял грузовик, соорудил на нем фанерный домик и поехал в Москву за опереточными артистами для нового направления в творчестве нашего театра.
Не забывайте, что это были военные годы, мороз, обстрелы. Из голодной Москвы приехали в этом фанерном домике и героиня, и субретка, и комик, и элегантный простак. Но до этого я успел поставить оперетку «Холопка» Стрельникова с артистами нашего театра. Ведущие певцы были «героями», балетные артисты лихо
С приехавшими мастерами опереточного жанра я поставил «Сильву» за 12 дней. Я старался быстро освоить неизвестный мне раньше метод профессиональных опереточников. «Как будем играть эту сцену, — спрашивает меня мастер-комик, — по Ярону, Апчевскому или Двебчо?» Я быстро в уме складываю возможности приемов разных известных комиков и отвечаю: «По Двебчо». (Был такой знаменитый комик в Свердловском театре оперетты, его я видел во время моей практики в Свердловском оперном театре.)
Себя я ругал за халтуру, за появившуюся приверженность к штампам, за плохой вкус. Но театр процветал, каждый вечер он был полон военными. Да и им билеты продавались только при предъявлении справки о том, что «военнослужащий завтра отправляется на передовую». Оперетта была нужна, театр был нужен, нужен был и я со своими коллегами, переключившимися на веселый жанр оперетты.
В это время я был уже художественным руководителем театра. Всё произошло незаметно, быстро и как что-то само собой разумеющееся. Любовь и доверие ко мне всех в театре были необъяснимы. Отношение ко мне было доброе, сердечное. Иногда это доходило до анекдота. Вот пример. Чтобы принять мой первый спектакль как диплом, в Горький приехала государственная комиссия. Она отнеслась ко мне и моему спектаклю весьма благожелательно, но, естественно, для приличия надо было сделать несколько замечаний. Это вызвало возмущение присутствовавшего на обсуждении коллектива, а дирижер спектакля Лев Владимирович Любимов, работавший в свое время со Станиславским, так и заявил: «Покровского нечего критиковать, у него всем надо учиться, уж я-то знаю режиссеров, и Станиславского в том числе, и тут… мы сами знаем, кто чего стоит!» Это было поддержано всеми артистами и значило одно: «Не сметь трогать Покровского!» Конфуз мне пришлось заглаживать и благодарностью за замечания, и торжественными словами в адрес Станиславского. Было глупо и смешно. Комиссия поставила мне «отлично» и уехала, обиженная сверхэнтузиазмом коллектива.
Но свои спектакли мы должны были официально защищать в Москве перед председателем Государственной комиссии Ратловым. В этот день все мы — студенты-однокурсники — собрались в Москве, защитили перед внимательным и доброжелательным мэтром свои спектакли, отметили событие в только что открытом ресторане «Речной вокзал», а наутро прочли в газете «Правда» свои имена — вступающее в режиссерский строй новое поколение. И там были добрые пожелания нашему будущему.
Чтобы закончить переливающийся через край панегирик моей судьбе, коротко расскажу о том, как я стал художественным руководителем театра, в который был послан дипломником-студентом.
Однажды меня вызвали в Москву в Комитет по делам искусств. Председатель стал сразу меня распекать (в то время это называлось «вызвать на ковер»). «Ты что, понимаешь ли, развалил коллектив? Почему конфликты между дирижерами? Пьянствуют артисты хора! А ты, понимаешь ли, в стороне!» Я опешил: «При чем тут я?» «Как при чем? Ты же художественный руководитель театра, ты за всё отвечаешь!» «Я не художественный руководитель, — начал оправдываться я, — я просто режиссер, только сдал диплом…» Но это моё заявление вызвало новый прилив гнева у начальства. «Вот, полюбуйтесь, — обратился начальник к присутствующим, — он даже не знает, что он — художественный
Я растерялся: «А как же коллектив, дирижеры, актеры, как же все, кто принимал меня, воспитывал, помогал мне? Это же — стыд! Как я вернусь в Горький? Как это воспримет коллектив?» И снова поучающий голос начальника: «Надо знать свой коллектив, надо жить его жизнью, а не летать в облаках!» И предо мною легло огромное письмо, подписанное всеми работниками театра, от директора до скрипача на последнем пульте. Заявление, в котором все просили Комитет искусств назначить меня художественным руководителем. Долго я перечитывал подписи под письмом и видел все хорошо знакомые мне лица. Все! Я знал коллектив, со всеми был дружен и хорошо знаком, но не нашел ни одного, кто бы не подписался под этим заявлением.
Когда я, смущенный, вернулся в Горький, в театре всё было мирно и просто. Никто не удивлялся, никто не радовался и не огорчался — все отнеслись к моему назначению как к должному. Никакого события! Как будто не они подписывали письмо. Я оглянулся вокруг и не нашел никаких конфликтов, никакого пьянства. Все хотели работать! И мне оставалось только начать новую серию спектаклей, которые ждал успех. И один из этих спектаклей развернул стрелку на рельсах моей Судьбы в новое, ещё более счастливое моё оперное бытие.
Как-то на одной репетиции я заметил странное оживление и шушуканье среди артистов. «Что такое?» — грозно спросил я, желая призвать к дисциплине. «Да тут блокнотик один»… «Что за блокнотик, и что в нем смешного?» Артисты охотно передали мне маленький изящный блокнотик, на обложке которого одной артисткой было написано: «Главному режиссеру Большого театра от…» «Что за шутки! Продолжайте репетировать!» — с неуместной обидой в голосе сказал я. Это было задолго до моего приглашения в Большой театр! Моя Судьба продолжала руководить моей жизнью. Сознательно или бессознательно, но я уже сам укладывал рельсы своего будущего в предназначенном направлении. Но, поверьте мне, о Храме с восемью колоннами я и не мечтал, не смел мечтать.
Я ставил спектакли — один, другой, третий… И однажды я поставил оперу Серова «Юдифь».
БОЛЬШОЙ ТЕАТР
Опера «Юдифь» рекомендовалась к постановке Министерством культуры как «патриотическая» и «созвучная военному времени». А если рекомендуют, значит надо ставить. «Юдифь так Юдифь», — подумал я. Вспомнил библейский сюжет и Ф. И. Шаляпина в роли Олоферна… А много ли надо, чтобы заработала фантазия? Художником спектакля был мой соратник, человек, верящий в меня — Анатолий Мозанов (это он выручил меня при первой постановке «Кармен», написав декорации на рогоже). Дирижером был Лев Любимов (мой главный защитник при сдаче дипломного спектакля). Олоферна пел Иван Яковлевич Струков (тот, кто предупреждал меня об опасных актерских вопросах на репетициях) — прекрасный актер! Я не мог предположить, что эта постановка станет в моей жизни тем стрелочником, который резко направит мой мчащийся на всех парах «локомотив жизни» по новому пути, в столицу, на сцену знаменитого Большого театра.
Всё произошло просто и легко. Кто-то в обкоме решил, что хорошо бы иметь Горьковскому оперному театру Сталинскую премию. Для просмотра спектакля приехала официальная комиссия. Среди членов комиссии — два великих для меня авторитета: Павел Александрович Марков, ближайший соратник Станиславского и Немировича-Данченко, известный театровед, режиссер, влиятельный и мудрый знаток театрального искусства, и Михаил Михайлович Морозов, виднейший шекспировед, у которого я слушал курс шекспироведения в ГИТИСе. (Мы, студенты, звали почтенного ученого «Микой», потому что знали, что на знаменитой картине Серова «Мика Морозов» запечатлен наш профессор в детстве.) Комиссия осталась довольна спектаклем, и я был выдвинут на соискание премии.