Моя жизнь. Встречи с Есениным
Шрифт:
Пришел молодой и изящный доктор Рене Баде. Я рассказала ему о своих видениях.
— Очевидно, ваши нервы слишком напряжены. Вы должны поехать на несколько дней в деревню.
— Но ведь я даю по контракту концерты в Париже, — возразила я.
— Тогда поезжайте в Версаль — это так близко, что вы сможете приезжать на автомобиле, воздух же вас излечит.
На следующий день я рассказала об этом милой няне моих детей. Она была очень рада.
— Версаль будет очень полезен детям, — сказала она. Я поехала в Версаль.
Когда я проснулась на следующее утро в прекрасном парке отеля «Трианон», все мои страхи и предчувствия
Я помню этот вечер так отчетливо, ибо я танцевала как никогда. Я больше не была женщиной, я превратилась в пламя радости, в огонь, в улетающие ввысь искры, в дым, вздымающийся вихрем из сердец зрителей… А на прощание после десятка номеров, исполненных по требованию публики, я протанцевала «Музыкальный момент».
После этого танца меня ожидал большой сюрприз. Лоэнгрин, которого я не видела со времени его отъезда в Египет несколько месяцев, пришел ко мне в уборную. Он, казалось, находился под глубоким впечатлением от моих танцев в этот вечер нашей встречи и предложил поужинать с ним у Августина, в отеле Елисейских полей.
Приехав туда, мы стали ждать его у накрытого стола. Проходили минуты, прошел час — его все не было. Его поступок привел меня в состояние жестокого раздражения. Я знала, что свою поездку в Египет он не провел в одиночестве, тем не менее была искренне рада увидать его, ибо я всегда любила его и жаждала показать ему его сына, который в отсутствие своего отца вырос красивым и сильным. Но когда наступило три часа, а его все еще не было, я уехала с горьким разочарованием, чтобы вернуться к детям.
После волнений концерта и утомительного ожидания я была изнурена и, бросившись на постель, заснула глубоким сном.
Рано утром меня разбудили дети, это у них было привычкой. Заливаясь смехом, они прыгнули ко мне на постель. Затем мы, согласно нашему обыкновению, позавтракали вместе.
Патрик буянил больше, чем всегда. Забавляясь, он опрокидывал стулья, и когда стул падал, Патрик кричал от радости.
И тут случилось странное событие. Накануне кто-то, я так и не узнала, кто именно, прислал мне два экземпляра сочинений Барбэ д’Оревильи [62] в прекрасных переплетах. Я протянула руку и взяла один из томов со стола, стоявшего возле меня. Собираясь пожурить Патрика за то, что он чересчур шумит, я случайно открыла книгу, и мой взгляд упал на имя «Ниобея». Я прочла следующие строки:
62
Д’Оревильи, Барбе Жюль Амеде (1808–1889) — французский писатель-романтик. Критиковал буржуазное общество с позиций католицизма.
«Прекрасная, и мать детей, достойных тебя, ты улыбалась, когда тебе говорили об Олимпе. Чтобы тебя покарать, стрелы богов пронзили голову преданных тебе детей, которых ты не могла защитить своей обнаженной грудью».
— Пожалуйста,
Она была милая, добрая, терпеливейшая в мире женщина и обожала обоих детей.
— О, пусть он шумит, — вскричала я, — подумайте, няня, во что превратилась бы жизнь без их шума?
И ясная мысль осенила меня: «Какой пустой и мрачной была бы без них жизнь, ибо больше, чем мое искусство, в тысячу раз больше, чем любовь любого мужчины, дети наполняли и увенчивали мою жизнь счастьем». Я закрыла книгу, потому что внезапный страх овладел моим сердцем. Раскрыв объятия, я подозвала обоих детей, прижала их к себе. Внезапно слезы выступили у меня на глазах — я помню каждое слово и движение в это утро. Сколько раз в бессонные ночи я повторяла в памяти каждую его минуту и безнадежно скорбела, отчего какое-либо видение не предостерегло меня, чтобы я отвратила то, чему предстояло случиться.
Стояло тихое серое утро. Окна были раскрыты в парк, где деревья облачались в первые цветы. Я впервые в этом году почувствовала острый прилив той радости, которая охватывает нас в первые мягкие весенние дни. Очарование весны и вид моих детей, румяных, красивых и счастливых, вселили в меня такую радость, что я внезапно выскочила из постели и принялась танцевать с ними. Мы все втроем заливались смехом. Няня, улыбаясь, глядела на нас.
Внезапно зазвонил телефон. Я услыхала голос Лоэнгрина. Он просил меня приехать в город, чтобы встретиться с ним, и привезти детей.
— Я хочу их видеть.
Он не видал их в течение четырех месяцев.
Я пришла в восторг при мысли, что наша встреча завершится примирением, которого я жаждала, и прошептала эту весть Дирдрэ.
— О, Патрик, — воскликнула она, — угадай, куда мы сегодня поедем?
Как часто я вспоминаю детский голосок: «Угадай, куда мы сегодня поедем?»
Бедные мои, хрупкие, прекрасные дети, если бы я только знала в тот день, какую жестокую судьбу вы обретете!
Куда, куда вы ушли в тот день?
И тут няня сказала:
— Сударыня, мне кажется, что собирается дождь. Может быть, лучше оставить детей дома?
Сколько раз, точно в ужасном кошмаре, я слышала ее предостережения и проклинала себя, что я их не поняла. Но я полагала, что встреча с Лоэнгрином окажется гораздо проще в присутствии детей.
По пути из Версаля в Париж в автомобиле, в эту последнюю поездку, держа крошек на руках, я была исполнена новой надежды и веры в жизнь. Я знала, что, увидав Патрика, Лоэнгрин забудет свою личную обиду против меня.
Перед отъездом в Египет Лоэнгрин купил значительный участок земли в центре Парижа и намеревался выстроить здесь театр для моей школы. Театр, который явился бы сборным местом и пристанищем для всех великих артистов мира. Я верила, что Дузе найдет здесь соответствующую оправу для своего божественного искусства, а Мунэ-Сюлли сможет осуществить тут свою давно лелеянную мечту поставить подряд трилогию — «Эдипа», «Царицу Антигону» и «Эдипа в Колоне».
Все это я передумала по дороге в Париж, и великие надежды на искусство успокоили мое сердце. Судьба предопределила этому театру не быть никогда выстроенным. Дузе не найти достойного ее храма, а Мунэ-Сюлли умереть, не дождавшись осуществления своего желания поставить трилогию Софокла. Почему надежды артиста почти всегда остаются неосуществившейся мечтой?