Мозг во сне. Что происходит с мозгом, пока мы спим

Рок Андреа

Они считали, что понимание того, что мы видим сон, и способность в точности вспомнить то, что мы видели, весьма невелики именно потому, что мозгу не хватает необходимых для этого тех двух нейромодуляторов, которые появляются, только когда мы просыпаемся. Следовательно, мы забываем большинство сновидений просто потому, что нам не хватает необходимых для запоминания химических веществ, а не потому, что в мозгу сидит фрейдистский цензор, изо всех сил старающийся подавить сомнительное содержание.

Словно морской отлив, содержание ацетилхолина постепенно уменьшается, период REM заканчивается, чтобы примерно через девяносто минут снова наступил ацетилхолиновый прилив. Хобсон и Маккарли уверяли, что именно эта постоянная

химическая пляска, которой дирижирует ствол головного мозга, и порождает сновидения. Настаивая на том, что в снах не содержится никаких скрытых посланий и что сновидения — результат таких же электрохимических процессов в организме, сугубо механических и лишенных какого-либо тайного замысла, подобно биению сердца или дыханию, Хобсон лишил смысла и фрейдистскую теорию сновидений. Карл Юнг в свое время развенчал своего учителя Фрейда, а Хобсон восстал и против самого Юнга с его коллективным бессознательным и архетипическими символами, к которым в те времена относились с религиозным трепетом (а разговоры о любой религии приводили Хобсона в бешенство), однако в одном он с Юнгом соглашался: он тоже считал, что сновидение — это творческий процесс самого мозга и что значение сна совершенно очевидно: он такой, какой есть, он ясен и прозрачен.

Хобсон не утверждал, что сны лишены смысла: он считал, что сновидение — это просто иная форма деятельности сознания, и записывал в своих дневниках и наиболее яркие свои сны, и наиболее интересные события повседневной жизни. Дневники он ведет с 1973 года, и к настоящему времени у него накопилось более 120 тетрадей. Он твердо придерживался мнения о том, что под любой из характерных черт сновидения лежит определенный физиологический процесс, происходящий в мозгу во время фазы быстрого сна: «Сновидения потому так причудливы, что мозг прекращает выделять те химические системы управления, которые он производит во время бодрствования, и вот вам результат: то вы не можете откуда-то выбраться, то под влиянием галлюцинаций принимаете какие-то невероятные решения, то в вас бурлят эмоции — при этом преобладают беспокойство, возбуждение, ярость, но вы не можете толком ничего из этого вспомнить».

Он считал, что места действия и героев сновидений мозг выбирает из не самых приятных воспоминаний о том, что происходило на самом деле, или о том, что мы нафантазировали в период бодрствования, поскольку он составляет свой сюжет в ответ на хаотичные электрохимические сигналы, но при этом сны могут отражать наше общее эмоциональное состояние, а поразмыслив над содержанием сновидения, мы все-таки можем понять, что именно нас беспокоит. То есть сам сюжет соответствует нашему эмоциональному состоянию, и через сюжет понять его довольно просто: чтобы обнаружить тайные желания и подавленные воспоминания, никакой нужды в расшифровке символов нет.

Вооружившись доказательствами из области физиологии, Хобсон объявил сезон охоты на фрейдистов: особенную радость доставляли ему всякого рода профессиональные съезды психотерапевтов. «Мы препирались с ними по каждому поводу, мы цеплялись к каждому слову и в открытую торжествовали, когда нам удавалось их подловить, и в результате нажили себе врагов. Наверное, для дела было бы куда полезнее хранить спокойствие и стараться вести диалог», — признает Хобсон сейчас.

И все же он не испытывает никаких сожалений по поводу попыток донести до массового сознания результаты своих исследований: как раз ради этого он участвовал в новаторской по тем временам выставке в стиле «наука как искусство», которая состоялась в Бостоне в год публикации его революционного исследования. Основным аттракционом его экспозиции, озаглавленной «Театр сна: мультимедийный портрет спящего мозга», был доброволец, спящий в закрытом помещении — заглянуть в него можно было через одностороннее зеркальное стекло.

Доброволец был подключен к электроэнцефалографу,

фиксировавшему мозговые волны, движения глазных яблок и мышечный тонус. Но вместо обычной диаграммы на бумажных рулонах каждое изменение мозговых волн, каждое движение глаз, каждый мышечный импульс превращались в диаграммы, которые рисовали на стенах разноцветные лазерные лучи: мозговым волнам соответствовал зеленый, движениям глаз — синий. Сигналы также можно было услышать — стоявший же здесь синтезатор издавал музыкальные тона разной высоты: это была исполняемая мозгом версия «Маленькой ночной серенады». Дабы усилить ощущения того, что посетители входят в чью-то спальню, их просили снять обувь, и они ступали по мягкому ковру. «Единственными, кто отказывался снимать ботинки, были некоторые психиатры. Они заявляли, что я фетишист, который торчит от ступней!» — вспоминает Хобсон.

На выставку валили толпы, о ней было упомянуто на обложке воскресного приложения к газете New York Times. Популярность ее была огромной, и на следующий год эта выставка, стартовав в Сан-Франциско, объехала шесть городов Соединенных Штатов. Федерико Феллини, чьими фильмами Хобсон восхищался — он считал, что фильмы великого итальянца похожи на сны, — в свою очередь, восхитился концепцией экспозиции и выразил желание стать добровольцем, поспать в хобсоновском зазеркалье, если выставка доберется до Рима. Что касается коллег-ученых, то они были отнюдь не в восторге, утверждая, что все эти выкрутасы никакого отношения к науке не имеют и Хобсон затеял выставку ради саморекламы.

«Когда ученый становится известным широкой публике, его обвиняют в нарциссизме, самолюбовании, что, в общем-то, справедливо, но популяризировать научные идеи, сделать их понятными далеким от науки людям можно только так: слушать лекции они просто не станут, — считает Хобсон. — А вообще-то выставка была лучшим моментом моей жизни, потому что в детстве я мечтал стать циркачом. “Театр сна” был моим личным цирком».

Когда выставка закончилась, Хобсон демонтировал оборудование и перевез его в новую лабораторию сна в Массачусетском центре психического здоровья: эту лабораторию и по сей день украшают фотографии спящих в «Театре сна» добровольцев. Но Хобсону хотелось изучать сновидения и в более естественном окружении, и он снова призвал на помощь свой талант мастера на все руки: соорудил устройство, которое назвал «Ночным колпаком» — оно позволяло получать информацию о начале и окончании фазы REM из собственных спален испытуемых.

«Ночной колпак» по виду напоминал обыкновенную бандану, к ней крепились датчики, передававшие данные о движении глаз к карманному записывающему устройству. В результате находить добровольцев для участия в экспериментах стало гораздо проще — и дешевле. Достаточно было повязать бандану в залихватско-пиратском стиле, прилепить к веку датчик — и готово. Оборудование также можно было настроить таким образом, чтобы автоматически будить испытуемого, когда он входил в фазу быстрого сна, чтобы он потом рассказал о своем сновидении.

И хотя все предшествующие эксперименты Хобсон проводил на животных, теперь для него приоритетным стал сбор рассказов о сновидениях. Убежденный в том, что им с Маккарли удалось определить, что именно возбуждает сновидения, он намеревался их классифицировать по формальным признакам: какие доминирующие эмоции испытывал спящий? Как они соотносились с физическим состоянием мозга в период быстрого сна? Чем они отличались от работы сознания в период бодрствования? По его мнению, отличительные признаки сновидений — галлюцинаторные образы, бессвязное повествование, бурные эмоции, отсутствие здравого смысла и самоконтроля — в состоянии бодрствования присущи только людям с поврежденным разумом. Подобно своему научному антагонисту Фрейду, Хобсон надеялся, что понимание механизма сновидений прольет свет и на механизм психических расстройств.