Может собственных платонов... Юность Ломоносова
Шрифт:
— Отец дьякон! Достоин ли столь высоких размышлений!
Дьякон метнул в Михайлу уже злой взгляд. Но он умел держать себя в руках.
— Оные крайности, за которые все одно карает господь, могут быть предупреждены, ежели со тщанием и неотступно наблюдать порядок, учрежденный промыслом. И кому же, как не нам, всечасно молящим господа о ниспослании благодати, кому же, повторяю, как не нам, воссылающим ему молитвы, следить за тем, чтобы сей установленный порядок блюлся свято?
Дьякон застыл в положении восторга и умиления. Глаза его были устремлены горе [72] .
72
Горе —
Когда благодать отпустила дьякона и он снова сошел мыслию к сей бренной [73] жизни, он сказал Михайле:
— Ты, Михайло, крестьянский сын, в подушный оклад [74] положен. Возмечтал, Михайло! Смирись!
У Михайлы начинало закипать под сердцем.
Дьякон продолжал:
— По лицу твоему пробежала как бы тень. Вижу! Но да не ляжет тебе на душу горечь. Говорю тебе: в крестьянской доле — великий почет. Ведь через крестьянство, через его святой труд, доставляется людям всяческое пропитание, чем и продлевается жизнь рода человеческого. Душа возвышается, когда помыслишь о сем! Твое дело — крестьянствовать у двора. Всякому свое. Нам, служителям церкви, воссылать молитвы господу о прощении грехов всех людей и наших собственных!
73
Благодать — божья милость; бренный — грешный, земной.
74
Подушный оклад — налог, взимавшийся с крестьян, ремесленников; дворяне от подушной подати были освобождены.
Дьякон приблизил одна к одной отверстые [75] ладони и устремил их вверх, подняв ввысь и очи. Так он и оставался в умилении, смотрел в угол, как бы возносясь мыслию.
Михайло посмотрел, куда устремлял взор дьякон, и спросил:
— Это что, отец дьякон, вы там разглядываете?
— Как — что? Благодать узреть устремляюсь.
— Это, стало быть, она из того как раз угла на вас нисходит?
Дьякон побагровел. Мутным злобным взглядом он уставился на Михайлу, и вдруг — куда девался бархатный голос! — дьякон завизжал:
75
Отверстый — раскрытый.
— А! Что говоришь? Кощунствуешь? За подобное-то знаешь что?
— Знаю! Не в ад. Длинно, отец дьякон, говорили. Не короче ли было бы, если бы о Качерине вспомнили?
Дьякона под самый корень подрезало. Он ведь думал, что уж так-то тайно качеринское дело ладит, что никому о том и слыхом не слыхать. А вот оказалось, что благодарственные воздаяния Качерина, крестьянина, сын которого учился у них в школе, куда крестьянским детям доступ был закрыт… Дьякон захлопал глазами, засопел, что-то хотел сказать, но только непонятное прохрюкал. Даже лисьей дьяконовой хитрости дело оказалось не под силу.
— Отец дьякон, — продолжал Михайло, — вы говорите, что крестьянство тем взяло, что хлеб взращивает, чем споспешествует продлению жизни рода человеческого на земле?
Дьякон ответил зло и грубо:
— Говорил. Так оно и есть.
— Однако отец мой и я — мы поморы, по воде ходим, а хлеб растим только что для себя. Мы, значит, из общего установления уже и выступили? А? Посему учрежденное
— А ты не мни, что я глупее тебя разумом случился. Когда тебе еще сопли мать подолом утирала…
Но тут дьякон вовремя заметил, как бешено сверкнули глаза у Михайлы, как он потемнел и двинулся вперед могучим плечом. Как-то невольно голова дьякона нырнула в плечи.
— Опомнись, опомнись! — кричал дьякон. Пред всевышним отвечать?
Михайло косо посмотрел на съежившегося дьякона и процедил сквозь зубы:
— Видимо, отец дьякон, духом приуготовились стать за проповедуемую истину?
Он круто повернулся и пошел к двери.
Глава 17. «ПАРИЖСКИЙ СТУДЕНТ»
Но Михайло не успел выйти. Дверь широко распахнулась, и на пороге появился высокий плечистый человек. Он окинул глазами перепуганного дьякона, взглянул на разъяренного Михайлу.
— Эге! Никак, баталия?
— Никакая не баталия!
И Михайло, остановившийся при появлении неизвестного, шагнул вперед.
— Дерзости преисполнен! — вскричал приободрившийся дьякон, — дерзости. Грамотей здешний знаменитый.
— Кто? — насторожился вошедший.
— Грамотей, говорю. Михайло Ломоносов.
— А-а-а… Ломоносов. Слыхал.
Вошедший преградил путь Михайле.
— А-а! — уже ехидничал дьякон. — Куда торопишься? Дел, наверно, дома много. Науки поскорее постигать, всю их глубину. А ты погоди, поговори с хорошим человеком, с Иваном Ивановичем Каргопольским, — лепетал дьякон сладеньким елейным голоском.
Иван Каргопольский!
Михайло отступил назад и с любопытством оглядел вошедшего. Увидеть Каргопольского ему еще не довелось.
— Иду я мимо, вдруг слышу, ты, дьякон, кричишь, будто с перепугу. Не беда ли, думаю. Помочь чем. А вот, оказывается, все слава богу.
— Слава богу, слава богу, — частил дьякон. — Да вы садитесь, гости добрые, садитесь к столу.
— Сядем, сядем. Садись, Ломоносов, и ты.
Все сели.
Каргопольский распахнул шубу, снял шапку. Садясь, он немного качнулся. Вдруг он театрально выкинул правую руку вперед и на чистейшем французском языке продекламировал:
— Et le combat cessa faute de combattants! [76]
76
И сражение прекратилось, так как не стало больше сражающихся (франц.). Из трагедии Корнеля «Сид».
Опустив руку, он спросил:
— Не понимаешь, Ломоносов? Ничего, может быть, скоро поймешь. Ума искатель.
От Каргопольского попахивало водкой.
Когда он распахнул шубу, из-под нее выглянул потертый кафтан. Немного припухшее лицо Каргопольского густо заросло сивой щетиной, волосы разметались, из-под нависших бровей умно и насмешливо глядели зоркие глаза.
— Вот именно, вот именно, — продолжал частить дьякон, — ума искатель! Справедливо сказал. А чего ищет, и сам толком не знает. Явился ко мне — и с ножом к горлу: давай, мол, книгу Альваруса! Латынь по ней постигать буду! Очень уж надобна! В науки спешу! И опоздать боюсь! Говорю ему разумное: установлено — крестьянину быть у двора. Разъярился! А и в писании про такое найти можно. Ежели и не прямо, то по смыслу узришь.