Мрассу — Желтая река
Шрифт:
— Зазря они тоже не существовали бы. К тому же портфель из крокодиловой кожи — шик-модерн!
Кузьма сморщил лоб, перебирая в уме всех известных ему зверей и насекомых. Вспомнил, обрадовался:
— Ну, а… клоп?!
Тут и Игнат призадумался.
— Клоп… пожалуй… Хотя вполне возможно — он призван отсасывать дурную кровь.
— И прочищать таким образом мозги, — добавил Оладышкин.
— И не давать спать засоням, — сказал я.
— Я же серьезно… — надулся Кузьма.
— А почему клоп плоский? — спросил Валера.
— Старо, — отмахнулся Оладышкин. — Потому что на нем спят.
— Вы скажите лучше, почему люди не хотят здесь жить, — сказал Игнат явно под впечатлением сегодняшнего осмотра заброшенного поселка. — Ведь все, кажется, здесь для них создано: лес, воздух, земля, травы, зверье, рыба, а вот бросают же, уходят в дым, копоть, угар…
Поселок стоял на берегу Узаса, метров триста повыше устья. Каких-то пятнадцать лет назад дымились трубы, вялилась рыба, бродили куры. У живущих здесь шорцев был свой вековечный уклад жизни, свои традиции, свои песни. И все это исчезло. Остались одни мертвые, потемневшие от времени безуходные избы. А ведь ставились они мастерски, на века, из прочнейшего листвяного дерева и кедра. Они и сейчас стояли крепко, присадисто, как борцы на зеленом ковре. Только печные трубы пообрушились, да погнили ограды из длинных осиновых жердей. И еще железо не выдержало. Входные двери едва держались на проржавевших петлях.
Я обошел первое подворье, заросшее толстой жирной крапивой, — она быстрее всех растении завоевывает пространства, оставленные человеком, — поднялся по крутым ступенькам крыльца, постучал кулаком по стене, словно спрашивал позволения войти внутрь, попробовал оторвать половицу в сенях, — куда там! В три пальца толщиной, из старого выдержанного кедра, она не подалась и на миллиметр.
— Зря стараешься, — сказал вошедший следом Игнат. — В шпунт заделаны. Шпунт — это вещь, это не гвоздями прибить. Мастера избу ставили, настоящие мастера! Ни труда, ни времени не жалели. Красивая работа. Прямо скажу — красивая.
Игнат профессионально, будто не токарем работал, а столяром-краснодеревщиком, ощупывал подоконники, трогал рамы, двери и восхищенно при этом поцокивал.
В большой комнате стояла широкая, как у Аполлона, будто одним мастером сработанная, а так оно и могло быть, — деревянная кровать. На ней лежал толстый слой пыли, в кухне от прежних хозяев остались стол, поломанная табуретка, длинная лавка вдоль стены. От треснувшей закопченной плиты еще пахло дымом. В углу за дверьми кучей лежала всякая хозяйственная утварь — берестяные туески, плошки, стеклянные банки, старая метла, ржаная керосиновая лампа…
В другие дома мы заходить не стали. Слишком уж неприятный осадок остался на душе. Так бывает всегда, когда видишь покинутые человеком жилища.
— А кому теперь хочется в глухой тайге жить? — сказал Игнату Оладышкин. — Ни дорог, ни путей… Лето — ладно. А зимой? С тоски подохнешь.
— Шалтрёков же живет, не подыхает. И пользу приносит немалую — почти тонну меду продает государству. Один — тонну! Шуточки?! И Аполлон живет…
— Аполлон не живет — наезжает.
— Но пасека-то существует…
— Годиков через пять перестанет существовать. Аполлону тоже надоест мотаться на лошади туда-сюда.
— Ну и хорошо это?
— Конечно, ничего хорошего. Тут по Мрассу тысячи пасек можно
— Условия людям создавать надо, — глубокомысленно произнес Кузьма. — А таким, как Шалтреков и Аполлон — памятники ставить, медалями награждать. За их самоотверженность и любовь к родному краю. Так, Волнушечка?
Я утвердительно кивнул. Действительно, во всем мире люди стремятся в город. Они хотят жить в благоустроенных квартирах, ходить по асфальту, покупать красивые вещи. Вполне естественное желание. Человек ищет, где лучше. Но всегда ли получается лучше?
Валера встал, буркнул что-то вроде «спать пора» и полез укладываться в палатку. Он, — я успел это заметить, — не любил разговоров на «общие» темы и всегда первым уходил от костра. За ним вскоре начинал клевать носом Кузьма, потом лез в палатку Виктор Оладышкин. Мы с Игнатом сидели до последнего.
Горы вокруг становятся непроглядно черными. Силуэты деревьев на их вершинах кажутся вырезанными из плотной черной бумаги. Небо вызвездилось до предела. Яркой точечкой плывет среди звезд чей-то искусственный спутник земли. В иные, такие вот звездные вечера, мы насчитываем их до десятка.
Рядом с Игнатом хорошо думать. Он сосредоточенно смотрит на затухающее пламя костра, погруженный в свои, по-моему, не очень веселые мысли. Странно, но мне кажется, что я знаю его давно-давно, С самого дня рождения. И хотя он ни о чем не говорит, я будто бы слышу его голос, и то, о чем он сейчас думает, близко и мне. И я начинаю, кажется, понимать, зачем людям нужна тишина, почему влюбленные стремятся уйти в лес, в парк, на берег реки.
В покойной, обволакивающей тишине люди по-настоящему становятся самими собой, распахивают души, и каждое слово неправды звучит здесь резко, раздражающе, как фальшивая нота, взятая одним лишь музыкантом в большом оркестре. Она может зазвучать даже тогда, когда собеседники молчат. Природа как бы берет на себя ответственность за твои слова, поступки и мысли и стучит дирижерской палочкой по пюпитру, лишь только ты ударил смычком не по той струне.
— Тайна, — сказал я вслух.
— Что? — Игнат, кажется, недоволен, что нечаянно вырвавшимся словом я нарушил ход его раздумий.
— Я говорю: во всем видимом нами заключена великая тайна. В звездах, в этом вот огне, в непроглядности ночи. И все мы по сути тоже тайна. Я не знаю, о чем думает Кузьма, что снится Виктору Оладышкину, станет ли Валера мастером спорта. И это хорошо, что не знаю. Тайны будут существовать, пока существует человек.
— Странно, — Игнат посмотрел на меня так, будто я во время разговора, как фокусник или жулик, успел снять с его руки часы.
— Что — странно?
— Я думал о том же… — Игнат поднялся и, ни слова не сказав больше, пошел к палатке.
Действительно, пора спать.
Глава тринадцатая, которую автор рекомендует читателям выучить наизусть
Таймешатники — Кузьма с Оладышкнмым повесили носы. Хариус на Узасе и Кезасе кое-как все-таки ловился, а таймень словно по грибы подался. Виктор еще нет-нет и выволакивал случайного таймешонка, а Кузьма в основном оставлял на мрассинском дне блесны и грузила.