Мрассу — Желтая река
Шрифт:
Никита с мальчонкой побросали в лодку тайменей, подобрали обуглившиеся поплавки, закопченые грузила и завели мотор.
Валера поднял руку с пистолетом кота Базилио, хотел салютнуть, но салюта не получилось — пистолет не был заряжен, и все патроны к нему остались в лагере.
Глава четырнадцатая, в которой боцман Оладышкин играет большой сбор
Рыбачить никому не хотелось — слишком уж неприятный осадок остался после этого происшествия.
Игнат прямо-таки места себе не находил — ни к чему не лежали
— Брось, старичок, не страдай, — попытался успокоить Игната Кузьма. — Мало ли подлецов на свете.
Замечание Кузьмы еще больше растравило Игната.
— Ни одного не должно быть. Понимаешь — ни одного!
Я впервые видел Игната таким. Он, казалось, ненавидел сейчас всех и себя в том числе. Лицо его, обычно строгое, но доброе и приветливое, как-то неестественно, словно от невыносимой боли, перекосилось, веки сузились, и сами глаза смотрели из этих щелок колюче и зло.
— Это не подлец даже, это… изверг… это фашист… — цедил Игнат сквозь зубы, а мне казалось, что он кричал полным криком. — Сегодня он браконьерничает, завтра лес подожжет, послезавтра — на человека с ножом кинется… Ему же все до лампочки. Он ни жену, ни детей не пожалеет. Он не любит никого. Понимаете — не лю-юбит!.. Ни людей, ни зверей, ни неба над головой…
Выговорившись, Игнат взял лопату, пошел к своему дымоходу, но по дороге раздумал копать, остервенело воткнул лопату в землю и лег возле нее.
В чем-то Игнат, безусловно, был прав, но согласиться с ним полностью я не мог. Мы поступили столь же незаконно, как и сам Никита. Мы не имели права творить самосуд. Мы воспользовались преимуществом силы. И я сказал об этом ребятам.
— Не пускай слезу, Волнушечка, — покривился от моих слов адмирал. — Мы действовали в соответствии со статьей первой, пунктом четвертым нашего устава.
— Устав принят вами, а не Верховным Советом.
— Но вытекает из всех советских законов.
— И все равно мы не имели права жечь чужие сети, — не сдавался я.
— Почему же ты молчал, когда расшуровывал костер?
Адмирал попал в точку. Действительно — почему? Почему я тогда даже не подумал, что мы поступаем незаконно? И тогда мне нисколько не было жаль Никиту. И плачущее его лицо ничего, кроме презрения, во мне не вызывало. Оно было даже противным. Особенно при виде агонизирующих тайменей.
Ага, вот в чем дело!
Таймени!
Тогда я видел жертву совершенного преступления! И мне вспомнилось, как года три назад судили у нас директора пивного завода за то, что он распорядился вылить в речку барду — отходы пивного производства. Погибла ценная рыба. Причем, погибли мальки, сеголетки. На годы река стала безрыбной. Директора приговорили к солидному штрафу из личного, не государственного кармана. И все, кто читал об этом в газете, говорили: «Правильно! Так и надо поступать с губителями природных богатств». А вот те, кто живет на берегах этой реки, кто своими глазами видел плывущую кверху брюхом
Да, видимо, многое меняется в психологии человека, когда видишь жертву, пусть это будет всего лишь навсего рыба с холодной, как говорят, кровью.
Я ничего не ответил Кузьме, потому что не знал, что ответить, а говорить о том, что подумалось, тоже не хотел — слишком на меня самого подействовало это открытие. Я даже подумал, что если бы перед судьями представали не только преступники, но и их жертвы, меры наказания были бы куда выше.
— Так почему же ты все-таки молчал? — Настаивал на ответе Кузьма.
— Не знаю.
Адмиралу это явно не понравилось.
— А я знаю. Задним умом мы все бываем богаты. Привычку выработали. Как на профсоюзном собрании. Тихо все, мирно… Доклады, выступления… «Кто — за? Все — за! Принято единогласно!» А закончилось собрание, разошлись группками и пошли честить. И докладчика, и выступавших, и резолюцию. А у Волнушечки в многотиражке не отчет, а прямо-таки загляденье. Как волшебное зеркальце — смотрись, ни одной морщиночки не увидишь. Что, не так?
— Что же мне — кулуарный треп в отчет вписывать?
— Тебе к людям надо прислушиваться, а не к трибуне.
— А за трибуной не люди?
Валера чистил пистолет кота Базилио и в спор не вмешивался. Виктор Оладышкин, почувствовав, видимо, наш с адмиралом разговор уходит явно не в ту сторону, хлопнул в ладоши и весело сказал:
— Братцы, тихо!.. Если Валера подшибет пяток рябчиков, я вам такую царскую уху заделаю — пальчики оближете!
— Может, суп? — спросил я, надеясь подковырнуть признанного флотом кулинара.
— Уху, говорю. Царскую. Неужели не пробовали?
Никто царской ухи не пробовал. Никто не знал, зачем для ухи нужны рябчики.
— Темнишь, товарищ боцман, — сказал Кузьма.
— Ха-ха! — шеф-повар уже был доволен, хотя и не знал, добудет ему Валера рябчиков или нет. — Сами вы темнота! Делается это, братцы, так… Рябчиков сначала разделывают и варят почти до готовности. Затем кладется картошечка, — немного, для вкуса, — и хариусиные потрошки. Как только картошка начнет развариваться, в котел опускают рыбу. И лишь у рыбы побелеют глаза, кидают лавровый лист, мелко нарезанный лук, перец горошком, плотно закрывают и тут же снимают с костра. Пять-десять минут для настоя — и за такую уху императрица Екатерина Вторая одарила бы поместьем на сей благосклонной земле и дала дворянское звание.
Оладышкин выпалил это заученно, единым духом, наверняка вычитав рецепт в какой-нибудь старинной поварской книжке и вызубрив его наизусть.
Или он все это сейчас придумал?!
— А царь-то такую уху ел? — спросил Валера.
— Она ему и во сне не снилась. Для такой ухи надо поработать.
— Есть — поработать! — весело откликнулся Валера и посмотрел через сверкающий ствол пистолета кота Базилио на солнце. Ему очень хотелось отведать царской ухи, а кроме того никому еще не удалось подстрелить рябчика даже из настоящего дробовика.