Мстислав Великий

Романова Галина Львовна

— Где Велга? — закапризничала Христина. — Сыщите! Немедля!

То, что девушка не могла сама куда-то пропасть, просто не приходило в голову. Велга была сама кротость.

— Сыщут, — пообещал Мстислав и кивнул ключнице, провожавшей княжеский поезд: — Сыскать Велгу и на Городище доставить немедля!.. Трогай!

В распахнутые ворота выскочили верховые дружинники, спеша расчистить дорогу княжьему поезду. За ними тронулся возок княгини, подле которого скакал Мстислав. Христина, опираясь на руку Сигне, то и дело высовывалась из возка, надеясь увидеть, как спешит отставшая от хозяйки Велга, но так её и не дождалась.

Велга была далеко не так послушна, как привыкла думать княгиня.

Тяжела холопья доля, даже если служишь княгине и пользуешься её милостью. Утром вскакивай до зари, бегай туда-сюда с поручениями, ввечеру только лишь выдастся свободная минутка, когда можно поболтать с подружками да помечтать. Чудинка, не имевшая родни, Велга сторонилась людей. Близких подруг у неё не завелось — те, что были, прислуживали той же Христине, — ас парнями не научилась вести себя вольно. Правда, был один — паренёк с Щитного переулка. Жил он у боярина Аникея Путятича, служил конюхом. Ни о чём они толком и переговорить не успели — видались всего раза три-четыре, когда Велгу Христина посылала куда-нибудь с поручением. Тогда девушка со всех ног, исполнив дело, спешила в Щитный переулок и ждала, выйдет ли милый. Пару раз и он подходил к Ярославову дворищу, но часто видеться не доводилось — не каждого подпустят к княжеским палатам. А теперь, когда княгиня собиралась уехать на Городище, им и вовсе уж не придётся быть вместе.

Потому Велга и улучила миг, чтобы выскользнуть со двора, чтобы мельком глянуть на своего Прошку да проститься с ним. Мстислав Владимирич не часто наезжал в Новгород, Христина сопровождала мужа редко, так что Велга не сомневалась, что расстаётся с Прошкой навсегда.

Так и получилось, что оказалась она в Щитном переулке в ту пору, когда бухал на малой церковке набат, а жадный огонь лизал складские клети и уже перекинулся на близстоящие усадьбы. Хоромы Аникея находились в опасном соседстве — двое его соседей были охвачены огнём, над домом боярина в клубах дыма метались искры, и вот уже занялась крытая соломой кровля птичника.

— Огонь! Огонь тушите! — орал боярин, суетясь на красном крыльце.

— Солому заливай!

Но в колодце, тщетно ждавшем сперва зимнего талого снега, а потом весенних дождей, воды было мало. Холопы с вёдрами и ушатами побежали к Волхову. Вслед им загрохотала по деревянным плашкам мостовой подвода, на которой подпрыгивала порожняя бочка. Оставшиеся на дворе холопы, боярские дети да вольные слуги принялись сметать с крыши горящую солому. Она разлеталась клочьями, и вот рядом с птичником заполыхала конюшня. У соседей пожар уже пожирал сам терем. Там бросили тушить пламя и спасали добро.

— Коней выводи!

Ворота были распахнуты настежь, оцепеневшая от неожиданности и испуга Велга увидела, как с усилием разомкнули створы дверей и конюхи бросились выводить храпящих, рвущихся лошадей. Мелькнул Прошка — вот вывел сивого жеребца, пустил его на двор и метнулся в конюшню снова.

Если бы парень бросил хоть один взгляд на ворота, он бы заметил Велгу, застывшую там, как столб, и не оставил коня просто так. Напуганный дымом шумом и языками пламени — горели две соседние усадьбы, и огонь поднимался по заборам, — жеребец взвился на дыбы и, подхлёстнутый испуганным воплем боярина, шарахнулся в распахнутые ворота, увлекая за собой ещё нескольких коней.

— Держи! держи! — Аникей Путятич кубарем скатился с крыльца и бросился ловить сивого.

Тот мчался прямо на Велгу, девушка с визгом шарахнулась прочь. Жеребец прогрохотал мимо, выскочил на улицу и заметался, ибо и на другой стороне занимался огнём чей-то терем. Суматоху увеличили выпущенные кем-то из соседей свиньи.

Было страшно. От криков людей, ржания коней и визга свиней, треска горящих брёвен, неровно

бухающего набата. Колокол гудел как-то странно — звонарь словно больше думал о том, успеет ли убежать с колокольни, когда пожар доберётся до церковки. Потом он вовсе замолчал — занялась соседняя с церковью усадьба, и звонарь удрал к своему маленькому домику.

Велга кинулась куда глаза глядят. Ей бы спешить на Ярославово дворище, но она, обезумев, металась по улицам, шарахаясь от таких же перепуганных людей, мечтая только об одном — забиться куда-нибудь, где её никто не найдёт. Она видела, как рушились охваченные огнём заборы, открывая горящие подворья, как проседала кровля на теремах и клетях, как встал огненный столб, и слышала страшные крики женщины, у которой в пламени остался безногий отец. Заблудившаяся, испуганная, девушка еле вырвалась из горящего конца и побежала, прорываясь сквозь стремительно растущую толпу. Новгородцы спешили на пожар — одни чтоб помочь соседям, другие — узнать о судьбе живущих в Торговом Конце родных и друзей, а третьи — чтобы под шумок утащить чего-нибудь ценное. Равнодушных не было — Новгороду случалось гореть, и все знали, что такая беда никого не минует.

Велга вконец заплутала и еле нашла укромный уголок близ крепостной стены. Чей-то терем подходил вплотную к стене, но между заборами оставалась небольшая щель, заросшая крапивой и бурьяном. Когда Велга залезла в неё, внутри оказался небольшой ров. Там усталая девушка просидела до темноты, боясь высунуться наружу, а потом незаметно задремала.

Проснулась она от чужих голосов.

— Эге! Девка!

— Точно! Девка. Отколь такая?

— А нам-то что за дело? Хватай!

Встрепенувшаяся было со сна, Велга почувствовала чужие руки, схватившие её. Девушка закричала и забилась, вырываясь, но к первому мужику на помощь подоспел второй. Вдвоём, держа отчаянно бьющуюся Велгу за локти, они вытащили её из ровика, скрутили сыромятным ремнём запястья, засунули в рот какую-то тряпку и с головой запихнули в мешок.

Через два дня после того, как погорел Торговый Конец Новгорода, из Псковских ворот выехал небольшой обоз. На последней подводе лежал большой мешок. Иногда он слабо шевелился и из него доносились приглушённые стоны.

2

Русь в тот год жила предчувствиями перемен. На осень в Любече был назначен большой княжий снем. Впервые за долгое время собирались все князья Рюрикова дома, внуки и правнуки Ярослава Мудрого, чтобы урядиться наконец о своих делах. Собирались они по приказу и велению Владимира Всеволодича Мономаха, который жестоко страдал, видя, как другой сидит на золотом киевском столе, и мечтал о великокняжеской власти. И сейчас он поступал, как великий князь, хотя по старшинству должен был уступать не только Святополку Изяславичу, но и Давиду Святославичу Черниговскому, которому принадлежал теперь замок Любеч.

Чем больше род, чем дальше в прошлое уходит тот дед или прадед, что дал жизнь сперва сынам, потом внукам, а после и правнукам, тем слабее связи между его потомками. Ведь, коли разобраться, то у деда тоже был дед, а того — свой, у этого — свой предок-пращур и так далее до самых первых людей. Выходит, все люди — братья и сёстры. Но так провозглашается лишь на словах — на деле не только в такой дальней, по Адаму и Еве, родне нет любви — не сыщешь её порой и в тех, кого одна мать на свет родила. Четверо старших князей приходились друг другу двоюродными братьями — братанами, — с ними были их племянники-сыновья Ростиславичи. Двоюродным братом был и Давыд Игоревич Волынский. И быть бы им по роду ровней, различаясь лишь годами, но судьба распорядилась иначе.