Мученики ленинградской блокады. На краю жизни
Шрифт:
Я тебе помогу,
Я смогу, я смогу.
В детском доме нашем
Часто плакал Саша.
А теперь мы вдвоем
С Леной плачем о нем:
В детском доме нашем.
Умер мальчик Саша.
И стоят костыли
За кроватью, в пыли.
И опять «мессершмидт»
Над детдомом висит…
Я на всю свою жизнь
Ненавижу
Ненавижу войну
И люблю тишину…
Светлана Магаева
НА КРАЮ ЖИЗНИ
_______________________________________________
ОЛЬГА НИКОЛАЕВНА СИМАНОВСКАЯ
февраль 1942
Мы были знакомы еще до войны. Ольга Николаевна работала в маминой школе. Кажется, она преподавала математику. Всегда подтянутая, не по-учительски ярко одетая, с мальчишеской стрижкой, очень шумная и веселая, Ольга Николаевна настораживала своих коллег и неудержимо привлекала внимание учеников. Они ходили за ней толпами и просили поиграть с ними в футбол, и она с явным удовольствием играла, поддавая мяч ничуть не хуже мальчишек. Во время игры она снимала свой ослепительно белый берет, и кто-нибудь из ее рыцарей почтительно держал его на вытянутых руках.
У Ольги Николаевны не было семьи, но она обожала малышей, смущая их своими шумными восторгами. Вероятно, любовь к детям и привела ее в наш блокадный детский дом. Нас было много в большой нетопленой комнате, восьми-десятилетних девочек и мальчиков, настолько истощенных голодом, что нас нельзя было эвакуировать по ладожскому льду. Мы тихо лежали на сдвинутых кроватях и молчали целыми днями, терпеливо ожидая, когда принесут скудную еду. Вставать мы не могли: ноги не держали.
Ольга Николаевна в своем ослепительном белом берете (Бог знает, как она сохраняла его белизну в тяжелую блокадную зиму, когда никто ничего не стирал, потому что не было воды) появилась в нашей спальне в начале февраля 1942-го. Подняв светомаскировочные шторы, она объявила командирским, громким и бодрым голосом, что сейчас мы будем делать… зарядку. Мы вяло подумали, что, наверно, она не в себе и пусть сама и делает свою зарядку. Но оказалось, что зарядка нам вполне по силам. Надо было повторять за Ольгой Николаевной сочиненные ею стихи:
Январь пережили,
Февраль переживем,
А в марте запоем.
Первый день мы промолчали. По-видимому, это не смутило ее, потому что на следующее утро она снова подала свою команду: «Дети, на зарядку!», несмотря на то что за ночь нас стало меньше и несколько кроватей пустовало. Она приходила каждое утро и оставалась с нами дотемна, мешая нам спокойно дремать. Постепенно мы привыкли к ней и даже стали вторить ей нестройным хором: «Январь пережили…» Мы ждали ее по утрам и вежливо прощались вечером, сожалея, что она уходит. Нам казалось, что вместе с ней уходит слабенькая бодрость, которая начала пробуждаться в нас.
Ольга Николаевна была с нами почти весь февраль и вдруг не пришла. Говорили, что она упала, возвращаясь домой, и не встала.
На следующее утро кто-то из старших девочек скомандовал: «На зарядку!» — и мы хором повторили ее оптимистическую присказку:
Январь
Февраль переживем,
А в марте запоем.
Стихи так и остались с нами до конца марта, но и в марте нам было тяжело и мы не запели. Кто-то догадался изменить слова, и мы уверенно повторяли: «Март пережили, апрель переживем, а в мае запоем». Но до мая немногим из нас удалось дожить. Мы снова изменили месяцы на май, июнь и июль, вовлекая в эту игру новеньких детей. Бодрая присказка Ольги Николаевны жила с нами долго — наверно, до весны следующего года.
Те из нас, кто пережил блокаду, вспоминают Ольгу Николаевну и с благодарностью повторяют «стих-зарядку»:
Январь пережили,
Февраль переживем,
А в марте запоем.
Светлана Магаева
НА КРАЮ ЖИЗНИ
_______________________________________________
ДОКТОР ЛЁЛЯ
зима 1942
В детский дом Олю направил Медицинский институт, в котором она училась. Это было самое тяжелое время блокады. Худенькая светловолосая девушка с бледным лицом и приятным голосом появлялась в нашей спальне почти каждое утро, чтобы определить, кто из нас еще жив, а кого уже нет на свете. Потом на носилках вместе с воспитательницей уносила неживых на верхний этаж, где трупы лежали до весны, пока за ними не приезжали солдаты похоронной команды и не увозили их на Смоленское кладбище. Мы знали о том, что над нашей комнатой лежали покойники, но не боялись их, вяло полагая, что всему свое время.
Лечебной работы у нашего доктора почти не было, так как лечить умирающих от голода было нечем. Наверно, Леля страдала от своей беспомощности, но она уже носила военную форму и должна была выполнять свою печальную работу. Вначале мы ее не любили, да и как можно любить вестника смерти?
Позже мы осознали, что ее работа была необходима и даже полезна. Оленька спасла жизнь многих детей, пребывавших в пограничном между жизнью и смертью состоянии голодного обморока. Спасла она и меня. Когда карманное зеркальце воспитательницы не помутнело у моего лица, она позвала доктора. Повозившись со стетоскопом, Леля не услышала слабого биения сердца и подумала, что я умерла. Но это была еще не смерть:жизнь уходила не сразу, а какое-то время сопротивлялась смерти и лишь на миг уступила ей.
Когда меня перекладывали на носилки, я очнулась от каменного сна и вяло подумала, что надо бы сказать, что я еще жива, но не было ни сил, ни желания говорить, и я снова забылась. Как мне потом рассказывали, по дороге в покойницкую Леля засомневалась, что я умерла, и повернула носилки к своему кабинету. Сквозь дурной сон я поняла, что она решила повременить.
Леля принесла керосинку для обогрева воздуха, ввела мне глюкозу и, полагаясь на мою судьбу, пошла проверять чью-то обрывающуюся жизнь, которую еще можно было каким-то чудом сохранить. После моего неожиданного воскрешения Леля часто приходила ко мне со своим стетоскопом и слабо улыбалась, довольная своей работой. Выяснилось, что она когда-то училась у моей мамы и любила мамины уроки по физиологии человека, которые помогли ей выбрать профессию врача. Это сблизило нас. Леля навестила маму в госпитале и сказала ей, что я жива и скоро поправлюсь.