Мученики ленинградской блокады. На краю жизни
Шрифт:
МАРИК И САША АЛЬТШУЛЛЕРЫ
зима 1942
Двухлетний Марик был так мал и тщедушен, что казался грудным ребенком. Мальчик был крайне истощен, но не лежал спокойно, как другие ослабевшие дети, а все время плакал или жалобно стонал. Наверно, у него что-то болело, но он не мог объяснить, что именно. Ни воспитательница, ни дети не могли успокоить мальчика. Другой наш малыш, Алик Нестеров, сползал со своей кровати, шатаясь, подходил к нему и спрашивал: «Марик, что ты плачешь, у тебя что-нибудь болит?» Марик не отвечал. Алик сокрушенно разводил руками и тихо возвращался к своей кровати.
В конце концов кто-нибудь из детей не выдерживал, вставал с кровати, что было почти подвигом, и брел за старшим братом Марика Сашей. Саша тотчас приходил, с трудом держась на очень длинных ногах-ходулях. Опираясь на спинки кроватей, пробирался к Марику, садился на кровать и, смущенно озираясь, снимал свитер. Расстегивал рубашку, обнажая огромные, страшно торчащие кадык, ключицы и ребра, брал Марика на руки и бережно прижимал его голову к своей груди, приговаривая: «Не плачь, Марик. Скоро придет наша мама. Вот я тебе песенку спою». Но петь ему не приходилось: малыш чмокал губами, разыскивая мамин сосок, и засыпал. Саша осторожно укладывал брата, подтыкал одеяло, одевался и, еле переступая ногами, отправлялся в обратный путь в спальную комнату, где жили «почти взрослые» мальчики.
Наступала тишина — до пробуждения Марика. И все повторялось сначала. Безутешный, хватающий душу плач, тихие уговоры Алика, чей-то «подвиг», появление Саши и забытье Марика до следующего пробуждения. Так продолжалось много дней, пока Саше не разрешили взять братика в свою комнату. Плакать Марик перестал, но никто так и не увидел, как он улыбается. Разве что после войны…
Светлана Магаева
НА КРАЮ ЖИЗНИ
_______________________________________________
АЛЕКСАНДР БАЙКЕЕВ
лето 1942
Саша пришел в детский дом на костылях. У него не было ноги. Он не хотел рассказывать, как это случилось, мы поняли и не расспрашивали. Кто-то сказал, что Саша попал под развалины разрушенного дома, спасая ребенка, кто-то настаивал, что его ранило на передовой, куда он самовольно проник, скрыв свой подростковый возраст. Ему было лет тринадцать-четырнадцать. Так или иначе, но мы считали Сашу настоящим героем и гордились им. Он не только не плакал и не жаловался, но старался подбодрить унылых «дистрофиков», рассказывая всякие забавные истории и волшебные сказки. А ведь ему было больно, культя не могла не болеть, но мальчик терпел и даже улыбался малышам, и они переставали хныкать. Хныкать рядом с Сашей было неприлично. Сам того не сознавая, он стал душой нашего общества и по силе своего влияния превзошел наших
Саша не выглядел истощенным, должно быть, в госпитале его неплохо подкормили. Он уверенно ходил на взрослых костылях, недостаточно приспособленных к его невысокому росту, и шутил, что костыли сделаны «на вырост». Его сразу зачислили в группу детей, которых усиленно готовили к эвакуации. Саша хорошо справлялся с физической тренировкой, передвигаясь по длинному-предлинному коридору быстрее многих детдомовцев, которые и на двух ногах еле поспевали за ним. А он подбадривал отстающих, и все старались не опозориться в его глазах.
Детям этой группы полагалось усиленное питание в течение какого-то времени перед эвакуацией. Счастливчики съедали дополнительные порции и все-таки не наедались досыта. А Саша делился своим пайком то с одним, то с другим малышом, выбирая наиболее слабых из группы дистрофиков, непригодных для эвакуации в ближайшее время.
Мучительное ожидание Ладожской переправы под бомбами поселилось в каждом из нас. Тревожились даже безнадежные дистрофики, которые и мечтать не могли об эвакуации. Детдомовские старожилы знали, что далеко не все дети добирались до Большой земли.
Много малышей погибало и на Большой земле, на том берегу Ладоги, по пешеходному пути в село Лаврово, где начинался железнодорожный путь. Много эшелонов разбомбили и сожгли дотла. Но все-таки большинство эвакуированных детей как-то добирались до безопасных мест, и многие из них дождались Победы.
Накануне отъезда Саша не спал. Он сидел у окна и о чем-то сосредоточенно думал. Может быть, о том, что ему придется труднее всех? Как войти в машину, как спрыгнуть с подножки? Как пройти по трапу парохода и не упасть в воду? И наконец, как попасть в вагон эшелона, который повезет в глубокий тыл? Мы уговаривали его не беспокоиться ни о чем, ведь ему помогут, но все-таки тревожились вместе с ним. Но, как оказалось позже, наш Саша думал совсем не об этом.
Утром пришел крытый грузовик. Шофер и воспитатели подняли малышей в кузов. Саше помогли войти в кабину шофера. Сидя на подоконниках, мы провожали счастливчиков и долго махали руками им вслед.
Поздно вечером возвратился Саша, один, на костылях. Что случилось? А ничего не случилось. Он не отстал от своей группы, не потерялся. Он решил остаться в Ленинграде. Он так и объяснил, что не может покинуть свой город. Его уговаривали поехать с очередной группой детей, но напрасно! В своем решении Саша был непреклонен. Вскоре он ушел из детского дома, попрощавшись с каждым из нас. Почему ушел? Он хотел работать. В годы блокады на заводах работали подростки Сашиного возраста, но ведь у них был ноги, а наш Саша…
Саша, Александр Байкеев, рано повзрослевший ленинградец с обостренным чувством гражданской совести и тревоги за судьбу своего города.
Светлана Магаева
НА КРАЮ ЖИЗНИ