Шрифт:
Тебе, Долли, со всей моей бесконечной благодарностью и любовью
Занавес поднимается
Глава 1
– Мамочка, ну пожалуйста, не уходи! Я хочу нарисовать твой портрет.
– Что! Еще один?! Но, Анри, ты же вчера уже рисовал меня. – Адель, графиня де Тулуз-Лотрек опустила вышивку на колени, с улыбкой глядя на маленького мальчика, сидящего на траве у ее ног. – Ведь я ничуть не изменилась со вчерашнего дня, не так ли? У меня все тот же нос, рот, подбородок и…
Ее
– А может, лучше ты нарисуешь Рыжего? – предложила она.
– Я уже его рисовал. Целых два раза. – Мальчик мельком взглянул на рыжего сеттера, который дремал под столом, положив морду на лапы. – К тому же он спит, а когда он спит, то становится совсем безжизненным. Нет уж, лучше я нарисую тебя. Ты красивее.
Возразить было решительно нечего, так что ей пришлось повиноваться.
– Что ж, ладно. Но только пять минут, и ни секундой больше. – Грациозным жестом она сняла широкополую шляпу, открывая темно-каштановые волосы, уложенные в аккуратную прическу, – гладко расчесанные на прямой пробор и подхваченные шпильками пряди изящно спускались по обеим сторонам головы, словно сложенные птичьи крылья. – А то нам уже пора выезжать на прогулку. Жозеф будет здесь с минуты на минуту. Ну так куда мы сегодня поедем?
Он не ответил. Карандаш уже стремительно скользил по бумаге.
Они были одни в тишине залитого ослепительным солнечным светом сентябрьского дня осени 1872 года, среди старых привычных вещей, когда ничто не мешает наслаждаться одиночеством и ощущением безмятежного счастья. Вокруг зеленела трава просторной лужайки; ласково пригревало солнце, птицы весело перекликались в ветвях деревьев, то и дело перепархивая с ветки на ветку и стремительно отправляясь куда-то по неотложным птичьим делам. Сквозь желтеющую листву просвечивали очертания средневекового замка с островерхими башенками, зубчатыми стенами и узкими овальными окнами.
Незадолго до этого Старый Тома, кажущийся непомерно толстым и важным в нарядной темно-синей ливрее, убрал со стола чайный поднос и, напустив на себя высокомерно-презрительный вид, больше приличествующий мажордому королевского двора, неспешно удалился. По пятам следовал Доминик, кажущийся несмышленым мальчишкой на его фоне, – ему было пятьдесят восемь лет, и лишь двенадцать из них он провел в услужении. Затем тетушка Армандин – на самом деле тетушкой она никому не доводилась, эта чья-то дальняя родственница приехала в замок семь лет назад «погостить на недельку» – отложила газету, шумно вздохнула и чинно удалилась, чтобы «написать несколько писем», что означало, что она собирается вздремнуть перед ужином.
Вечером кучер Жозеф, как обычно, объявит, что экипаж госпожи графини готов к выезду. Как обычно, старенькие лакеи сервируют по всем правилам стол для скромного ужина в огромной комнате, где всегда царят прохлада и таинственный полумрак, а с развешанных по стенам потемневших от времени портретов сурово глядят предки в доспехах. После десерта юный граф, как обычно, устало поднимется по ступеням крутой каменной лестницы в свою спальню, а следом за ним войдет мать. И как обычно, она присядет на краешек его кровати и расскажет ему об Иисусе, о том, каким хорошим и послушным мальчиком Он был. И о Жанне д’Арк, о Первом крестовом походе и о том, как его
Один за другим погаснут огни в стрельчатых окнах. И опять, как и изо дня в день на протяжении нескольких веков, ночь раскинет черный плащ над древним замком графов де Тулуз.
– Ну так куда мы сегодня отправимся? – повторила графиня. – На старый черепичный заводик или в часовню Святой Анны?
Анри с готовностью закивал, и это означало, что ему, в общем-то, все равно.
Она погрустнела. Бедный Рири, он не подозревает, что эта прогулка станет последней. К нему еще не пришло осознание того, что жизнь – это не что иное, как череда встреч и расставаний и что завтра может оказаться совсем не таким, как сегодня. И тогда ему уже не придется забираться в высокий двухколесный экипаж, удобнее устраиваться на сиденье рядом с ней, в то время как она собирает поводья, болтать без умолку, пока экипаж катится по бесконечным проселочным дорогам, подтрунивать над расположившимся на запятках Жозефом, задавать тысячи вопросов, с любопытством глядя на все вокруг широко распахнутыми глазами. Первая в жизни несправедливость. Первая ниточка, вытащенная из любовно сотканного ковра доверительности между матерью и сыном. Со временем за первой ниточкой последуют и другие, и однажды в прочной материи появится брешь. И тогда, подобно всем мальчикам, он покинет ее…
Она вздохнула, и ее губы дрогнули.
– Ну, не шевелись! – возмутился он. – Я как раз рисую рот, а это труднее всего…
И снова ее взгляд остановился на маленькой фигурке: сдвинутые брови, сосредоточенно закушенная нижняя губа… Интересно, от кого он унаследовал эту неуемную страсть к рисованию? Это поражало ее, знавшую все его сокровенные мечты. Анри был упрям, ему хотелось, чтобы им восхищались, чтобы его любили, и это желание было так сильно, что даже в разгар даже самой увлекательной игры он мог броситься в объятия матери. Она знала о сыне все, в том числе то, что он никогда не отличался какими-то особыми художественными наклонностями. Ну да, конечно, со временем это пройдет, как было с его решением стать капитаном корабля…
– Кстати, помнишь, как ты вызвался нарисовать быка для монсеньора архиепископа?
– Того толстого старика, что приходит сюда на обед?
– Не «на обед», Анри, а «к обеду». – Тон ее голоса стал строгим. – И ты не должен называть монсеньора «толстым стариком».
– Но ведь он толстый, разве нет? – Анри поднял на мать удивленные, широко распахнутые глаза. – Он почти такой же огромный, как Старый Тома.
– Да. Но монсеньор служит Господу, и вообще, он очень уважаемый человек. Поэтому мы целуем его перстень и говорим: «Да, ваша милость. Нет, ваша милость».
– Но…
– В общем, – поспешила она положить конец нежелательной дискуссии, – когда крестили твоего братика Ришара…
– Братика? А я и не знал, что у меня есть брат. А где же он теперь?
– Твой братик вернулся на небеса. Он прожил всего несколько месяцев.
– А… – Его разочарование было очевидным, но недолгим. – А зачем его нужно было крестить?
– Потому что так надо. Только крещеные могут попасть на небеса.
– А я крещеный?
– Конечно.
Похоже, это удовлетворило его любопытство, и он вернулся к рисованию.