Мунфлит
Шрифт:
– Три дня назад был я в Дорчестере. Люди там говорят, что беднягам, которые прошлым летом схлестнулись с «Электором», достанется по полной. На следующей неделе будут судебные слушания. Приедет судья Бэренстайн. К нему в Лондон уже успел смотаться этот старый лис Мэскью, чтобы наускать его заранее. Меры, мол, против контрабандистов в наших местах недостаточные и надобно их укрепить, вздернув для устрашения несколько человек на виселицах.
– Эти двое – жестокая парочка, – подхватил еще один голос. – Теперь как пить дать жди новых виселиц с огнем в Ридждоуне. Но с Мэскью я все равно сквитаюсь. А тот, другой, может сам после повеситься. Или меня повесить.
– Пусть только его дернет дьявол попасться темной порой у меня на пути, – произнес третий голос. – Увидит он тогда ствол моего пистолета, и рожу ему испорчу я основательно.
– Не
В течение нескольких следующих минут я ослабил внимание к их беседе, поглощенный собственными проблемами. Тело мое от столь продолжительного лежания в одной позе стало неметь, голова кружилась до тошноты от едкого дыма факелов, которого уже столько скопилось на потолке, что он оседал на меня, хоть и невидимой в темноте, но явственно ощутимой на руках маслянистой копотью. Изловчившись, я наконец сумел почти бесшумно перевернуться на другой бок. Мне стало гораздо легче. Не успел я, однако, как следует насладиться относительно обретенным удобством, как, неожиданно услыхав свое имя, до того сильно вздрогнул, что гроб исторг громкий скрип.
– Этот мальчишка Джон Тренчер-то, – донесся до меня голос, по которому я опознал жившего на краю деревни Пармитера. – Этот мальчишка Джон Тренчер-то, – повторил он. – Ох, не внушает он мне доверия. Вечно болтается гдей-то на кладбище, и много раз я видал, как сидит он на этой могиле и на море таращится. И нынче ночью та же картина. Встали мы, значит, перед закатом, хлопая парусами, в трех милях от берега. Темноты дожидаемся, чтобы начать разгрузку. Я, пока суд да дело, в трубу подзорную глянул на сушу, все ли спокойно. Ну и конечно, снова узрел на могильной плите мистера Тренчарда. Лица я его разглядеть не смог, но по фигуре это был точно он самый. Ой, неспроста он, боюсь, там сидит. Как пить дать вынюхивает, а после Мэскью доносит.
– Ты прав, – сказал Грининг из Рингстейва, и я понял кто это по его манере растягивать слова. – Много раз, в лесу сидючи и наблюдая, дома ли Мэскью, чтобы нам на него не нарваться, когда получаем груз, видел я этого самого мальчишку. Крутился он с хмурым видом возле усадьбы и на дом так таращился, будто бы у него жизнь от Мэскью зависит.
Слова Грининга соответствовали действительности. Летними вечерами я часто выбирал для прогулок тропинку позади помещичьего дома, идущую вверх по Уэзербич-Хилл. Маршрут был приятен сам по себе, а для меня таил добавочное очарование возможностью увидеть Грейс Мэскью. Тропинка меня выводила к переходу через живую изгородь, по ту сторону которой я усаживался на склоне холма, откуда мне виден был спуск в долину и вид на старый полуразрушенный дом, по террасе которого иногда расхаживала под лучами вечернего солнца Грейс в белом платье. Порой я по пути назад проходил достаточно близко от окна ее комнаты и приветственно махал ей рукой. Когда же ее свалила в постель лихорадка и доктор Хокинс по два раза в день приходил наблюдать за ней, я, совершенно не расположенный к занятиям в школе, оставался с утра и до самого вечера на перелазе, глядя на островерхую крышу дома, под которой лежала больная. И мистер Гленни не стал наказывать меня за прогулы и тете моей ничего не сказал. Видимо, как я догадался чуть позже, понял причину, а может, к тому же хорошо помнил себя в моем возрасте. Детская эта любовь была для меня столь важна и серьезна, что когда Грейс оказалась так близко к смерти, я даже набрался дерзости остановить ехавшего на лошади доктора Хокинса и осведомиться о состоянии больной. Все мои чувства, видимо, были написаны у меня на лице, потому что доктор, тут же склонившись ко мне с седла, с улыбкой проговорил, что подруга моя в безопасности и вскорости мы с ней увидимся.
Словом, да, я действительно наблюдал за домом, только вот ни за кем не шпионил, а даже если бы что-нибудь и узнал о планах контрабандистов, никакая награда меня не заставила бы донести об этом старому Мэскью.
– Ложный след, – встал мне на защиту Рэтси. – Мальчишка нормальный. И за душой плохого не держит. Церковный двор для него притягателен по вполне хорошей причине. Отсюда на море славно смотреть, а он очень любит его. Прошлым месяцем-то, как склеп затопило, что мы в него не могли войти, стали мы с Элзевиром слушать на предмет бочек, не колотятся ли и не спала ль еще вода. Только я ухом
Я слышал, как он усмехнулся себе под нос. Остальные тоже встретили его рассказ громким смехом, когда он рассказывал, как от меня отделался. «Только ведь громче всех смеется тот, кто смеется последним», – подумал я и тоже бы усмехнулся, если бы не опасение, что гроб от этого заскрипит.
– А парень-то этот храбрый, – вдруг произнес Элзевир. – Не прочь бы иметь его своим сыном. Лет он тех же, что Дэвид. Когда-нибудь из него выйдет славный моряк.
Ох, как же обрадовали и удивили меня эти простые слова! Шли они, без сомнения, от души, а мне он, невзирая на всю суровость его, начал последнее время все больше нравиться, да и горю его о сыне я очень сочувствовал. Хотелось выскочить из своего убежища, радостно объявив: «Да вот же я! Здесь!», – но осторожность в последний момент меня удержала, и я оставался по-прежнему неподвижен и нем.
Бочонки больше не двигали. Похоже, компания теперь то ли сидела на них, то ли стояла, облокотившись о штабели. Судя по запаху табака, который примешивался теперь к по-прежнему изводившему меня чаду факелов, я мог заключить, что они отдыхают и курят.
Певун Грининг было даже затянул:
– Сигнальте ожидающим на берег, —Сказал своей команде капитан…Но Рэтси сурово пресек его:
– А ну, прекрати! Не по нутру нам сейчас такие слова. Все равно как священник бы объявил заздравный псалом, а ты бы заупокойный запел.
Намек его был мне понятен. В последнем куплете песни таможенник угрожает контрабандистам виселицей. Гринингу, тем не менее, хотелось продолжить, но тут уже воспротивились все остальные, и, встретив столь дружный протест, он наконец умолк.
– Тем, кто как следует потрудился, не грех вкусить от плодов своих, – сказал мастер Рэтси. – Вот и давайте откупорим этот славный бочоночек с голландским джином, пустим его по кругу и оградим себя согревающей влагой от ночной промозглости.
Любил он угоститься стаканчиком доброго спиртного. И почти всегда объяснял такое свое желание необходимостью защитить себя от промозглости, то, в зависимости от времени года, осенней, то зимней, то весенней, то летней.
Кажется, они откуда-то достали стаканы, хотя мне они нигде в склепе на глаза не попадались, и вскоре Рэтси проговорил:
– Ну, возлюбленные мои братья, раз у всех уже налито, надобен тост. Так выпьем же за папашу Черную Бороду, который присматривает за нашим сокровищем куда лучше, чем присматривал за своим. Потому как, если б не страх перед ним, который отваживает отсюда праздные ноги и любопытные глаза, к нам бы уже давно нагрянули налоговики, и на запасы наши уже два десятка раз покусились бы.
Кажется, остальных его тост порядком перепугал. Словно, упомянув Черную Бороду в таком месте, Рэтси мог разбудить своими насмешками дьявола. Склеп объяла напряженная тишина. Но потом кто-то из них, по-видимому наиболее смелый, решился задорно выкрикнуть:
– Черная Борода!
И все, один за другим, подхватили.
– Черная Борода! Черная Борода! – загудел склеп от их возгласов.
– Тихо! – вклинился в их нестройный хор строгий окрик Элзевира. – С ума посходили? Вы не таможня, чтоб так орать и буянить. И не в открытом море находитесь, где одни только волны и слышат. Да от вашего гомона сейчас весь Мунфлит на кроватях подскочит.