Муравьи революции
Шрифт:
Через час я на паровозе мчался в Ярославль, относительно прилично одетый, с деньгами в кармане. Жить становилось немного легче.
В Ярославле я взял билет и пересел в вагон. Ехал дальше уже в качестве легального пассажира.
В Костроме я разыскал указанный адрес. Встретил меня рабочий, видимо, не металлист. Прочитав записку, он задал мне несколько вопросов; получив на них ответы, он предложил временно остановиться у него. Жил он один; сам себе готовил обед и убирал комнату. Работал на текстильной фабрике ткачом.
— Живи, пока найдём паспорт. Устроишься
— Вы только, пожалуйста, фантазируйте в паспорте поменьше.
— Достанем с «родиной».
Товарищ принёс мне временный паспорт.
— Здесь, в Костроме, пропишем тебя по этому паспорту, и проживёшь по нему, а на случай выезда дадим другой.
С работой дело затягивалось: пытались протолкнуть меня на одну из фабрик, но из этого ничего не получилось. Много своих ждало случая вернуться на завод.
После усиленных поисков мне удалось устроиться в кино демонстратором. Я около недели исправно крутил ручку аппарата «Патэ». В то время моторов ещё не было и аппараты крутили руками.
Хозяин кино выписал сенсационную по тому времени фильму под названием «Жизнь и страдания господа нашего Иисуса Христа». Картина была составлена в весьма трагических тонах и производила потрясающее впечатление. Пропустил картину один раз, пропустил другой — в зале истерики, плач…
«Вот-те, — думаю, — и раз. Выходит, что пропагандой христианских идей занялся. Не годится, Петро, это дело, надо что-нибудь придумать».
Решил побеседовать с моим товарищем. Он уже побывал на этой картине и сразу же предложил мне бросить «эту лавочку» и поискать другой работы.
— Брошу — другой эту же самую картину будет крутить. Нет, это не выход. Дело-то не в моей совести, а в картине. С ней-то как быть?
Я решил картину сжечь во время сеанса. Товарищ запротестовал:
— Панику устроишь, подавят друг друга.
— Ну что ж, зато будет хорошая иллюстрация к «святым событиям».
— Смотри, тебе виднее…
Обычно во время хода картины лента, сматываясь одним концом с одной бобины, другим наматывалась на другую, что спасало картину от опасности воспламениться.
Я в начале пуска картины ленту ко второй бобине не прицепил, и она пошла под фонарь, в ящик, сваливаясь в кучу. Когда самые трагические места прошли и оказались в ящике, я отвернул верхний накалённый уголь и спустил его в, ящик. Лента вспыхнула, как порох, и я с опалёнными бровями выскочил из будки. Публика в панике бросилась из театра. Гам был невообразимый; сильно помяли старух. Напрасно хозяин кричал, что опасности нет, что будка изолирована, — публика не слушала и вся вывалилась на улицу. Старухи, проклиная хозяина с его картиной, поползли по домам.
Хозяин после этой истории предложил мне не показываться ему на глаза.
Приключение с Христом заинтересовало полицию. Она учинила тщательный допрос хозяину, который, естественно, свалил всю вину на меня. Дело принимало такой оборот, что мне нужно было срочно смываться. Товарищ вручил мне новый паспорт, и я на пароходе срочно отчалил от берегов гостеприимной Костромы. А спустя сутки уже причаливал к нижегородской
Опять в Крыму
В Нижнем мне удалось получить работу. Здесь мне тоже подвезло: мне поручили поставить два вентилятора в кафедральном соборе. На этом богоугодном деле я заработал тридцать рублей. Теперь предо мной открывались весьма широкие перспективы: за тридцать рублей я могу уехать очень далеко. Однако толканье без систематической партийной работы начало меня тяготить. Силы и время растрачивались в поисках грошовых заработков и угла, где можно было хотя бы на время приютиться.
Решил вернуться опять в Крым, и, связавшись с организацией, пробраться в какой-либо рабочий центр или на завод, где личность моя ещё не намозолила глаз полиции и жандармам.
В крымском комитете люди были все новые; из старых встретил только Сергея, каким-то образом уцелевшего от разгрома. Сергей был одним из видных меньшевиков и вёл исключительно пропагандистскую работу. В Керчи в одном из организованных мной кружков он читал рефераты на свой меньшевистский лад. Старый крымский комитет, севший в тюрьму после разгрома, почти целиком погиб в связи с побегом-«вязкой» из симферопольской тюрьмы в начале 1908 г. В старом крымском комитете был один рабочий большевик Степан, который был повешен после побега.
В новом крымском комитете большевиков уже не было; меня встретили там без особой радости:
— В Крыму вам, товарищ Пётр, едва ли удастся удержаться — вам необходимо перекочевать туда, где вас меньше знают.
— Вы правы, но я всё же попробую увязаться с каким-либо заводом; если мне это не удастся, тогда я перекочую.
Сергей, по-видимому, информировал членов комитета о моей фигуре, и комитет попробовал от меня избавиться. Я пока решил им этого удовольствия не доставлять. В Севастополь я ехать не решился — слишком уже жёсткий там был контроль охранки и полиции; решил побывать в районе Мелитополя и попытаться втиснуться на один из заводов, производящих сельскохозяйственные орудия.
В Симферополе я решил зайти к своему старому хозяину Шахвердову, владельцу электрической станции. Идя на работу на эту станцию, я и был осенью 1907 года арестован. Во время моего ареста я не указал ни моей квартиры, ни места моей работы и не сказал фамилии, под которой я в Симферополе проживал. Таким образом Шахвердов ничего не знал о моём аресте и недоумевал, куда я мог деться. У него осталась и моя паспортная бессрочная книжка, по которой я тогда жил. Моё появление для Шахвердова оказалось таким же неожиданным, как и исчезновение.
— Да ты жив?
— Как видите, жив.
— А мы ломали всё время голову, куда бы ты мог деться. Я несколько раз хотел паспорт в полицию отнести, да всё думаю, авось, придёт, а потом и забыл об этом; так паспорт и лежит у меня. Где был-то?
— Болел.
— Болел? Вон что…. Что-то уж больно долго болел-то, — протянул он недоверчиво. — Что, опять работать у меня будешь?
— Что же, можно и у вас работать, только бы в отъезд куда-нибудь?
— Что так, а здесь разве не нравится?