Муравьи революции
Шрифт:
Однако эта работа была внезапно прервана вмешательством полиции. Меня застал в моей квартире околоточный и пригласил в участок. Там меня допросили о моей родословной, спросили, зачем я ходил на табачную фабрику. Выслушав мои ответы, предложили немедленно выехать за пределы Ростова. Один полицейский пошёл со мной на квартиру, где уже был произведён обыск. По-видимому, ничего не нашли и поэтому решили просто от меня избавиться. Я взял свою маленькую корзиночку с парой белья, простился с хозяйкой и вместе с полицейским пошёл на вокзал, а оттуда направился пешком по направлению к Новочеркасску.
Отойдя версты полторы от семафора, я свернул в сторону, лёг на землю и стал раздумывать, что мне делать дальше.
Никаких перспектив передо мной не было. Было ясно, что на юге мне не удержаться, надо подаваться куда-то в новые места.
Махнуть разве на действительную родину? И в самом деле… Я дождался ночи и вернулся в Ростов. Передав связи с фабрикой, я получил на билет до Царицына. Уйдя на следующую станцию, сел на поезд и двинулся с установкой Челябинск — Иркутск.
Опять в Сибири
Решение выбраться из удушливой атмосферы, царящей на юге России, и забраться в родные места, с которыми я не был связан, являлось, несомненно, актом отступления, вызванного усталостью и безнадёжностью получить хотя какую-либо работу, а также желанием избавиться от хронического голодания.
Желание выбраться из обстановки безработицы и голодного существования было настолько сильно, что я не задумывался над тем, что я буду делать в Сибири.
В попутных центрах — Самаре, Уфе — было так же тяжело, как и на юге.
Та же гнетущая безработица и упадок активности партийной организации.
— Куда тебя несёт нелёгкая? — спрашивали меня товарищи.
— В Сибирь — там воздух свежее.
— Ехал бы за границу. Всё равно сядешь…
— Нет, спасибо. Языка не знаю.
Организации были бедны — с трудом сколачивали на «максима», вследствие чего моё путешествие тянулось весьма, медленно. В Красноярске я было совсем застрял, но удалось достать служебный железнодорожный билет.
Ещё в Челябинске я встретился с матросом, участником первого кронштадтского восстания. За это восстание он получил три года арестантских рот и, отбыв их, ехал в Усолье к своим старикам. Матрос, чтобы подработать на дорогу, остался в Челябинске, а меня попросил завезти старикам его вещи, что я и сделал. Старики расплакались над его вещами, не чаяли дождаться сына. Дождались ли — не знаю.
В Иркутске, закончив дела с явкой, я отправился в село Оек повидать своих стариков. Оба дряхлые, мать к тому же слепая. Она ощупывала меня и по обыкновению плакала. Отец суетился и ворчал на мать:
— Ну что ты, что ты, старая! Радоваться надо, а ты плачешь…
А у самого слёзы из глаз по лицу, по бороде катятся, он то и дело смахивает их рукавом рубахи. А потом сел на скамью и начал всхлипывать.
— Ну вот, уговаривал меня, а сам хлюпаешь. Всегда вот так: суетится, суетится возле меня, потом и сам начинает плакать.
Бедно и голодно доживали старики свои дни. Замужние дочери помогали: давали понемногу муки или печёного хлеба, иногда старший брат присылал немного денег.
Я старикам не помогал и, живя
— Мы думали, что тебя уже и в живых нет. Стёпа сказал, что тебя где-то повесили. А ты вот жив, и нам ещё раз удалось посмотреть на тебя.
Пробыл я у стариков сутки.
— Когда теперь приедешь? — тревожно спрашивали они у меня.
Ни одного упрёка, что я их бросил. Помощи у меня не просили, просили только об одном, чтобы я ещё раз их посетил.
В иркутском подполье
Иркутск в те времена являлся центром политической неволи. Огромные массы политических ссыльных и каторжан сосредоточивались в иркутском тюремном замке и оттуда распределялись по местам ссылки и каторги. Тюремный замок стоит на берегу реки Ушаковки и, выделяясь своим огромным белым корпусом, господствует над рабочей слободкой.
В этом году иркутская тюрьма была особенно насыщена. Кроме пересыльных в тюрьме сидело много так называемых «отлученцев». Многие из ссыльных не мирились со своим положением и стремились из ссылки удрать в Россию, а некоторые стремились устроиться хотя бы в Иркутске. Иркутская полиция и охранка вылавливали их, сажали в тюрьму, а потом водворяли по местам их ссылки. Эта категория ссыльных постоянно заполняла иркутскую тюрьму, причиняя много хлопот полиции и тюремной администрации. Каторжане, ссыльные, идущие в ссылку, «отлученцы» превращали иркутскую тюрьму в крупный политический узел.
То же самое представлял собой и город. В городе сосредоточивались ссыльные, которым при помощи различных связей удавалось там закрепиться и легализоваться. Это были главным образом врачи, учителя, чиновники, которые сравнительно легко могли применить свой труд в условиях чиновничьего города. Это был слой легальных и в большинстве отказавшихся от активной политической работы интеллигентов. Для активной части политической ссылки Иркутск являлся временным этапом, где можно было получить паспорт и явку в российские политические центры и как можно быстрее смыться.
В Иркутске существовало паспортное бюро, в задачу которого входило снабжать политических беглецов паспортами. Бюро находилось целиком в руках меньшевиков. Партийная организация Иркутска не имела организационной устойчивости в виду текучести её состава. В городской организации большевики не имели влияния, но имели две небольшие группы в железнодорожном депо в Глазкове, предместье города, и в Иннокентьевской, в пяти километрах от Иркутска. В городе на электрической станции работал т. Постышев.
Группой депо в Глазкове руководил Павел, уральский рабочий, токарь, работавший в депо. С Павлом я связался через Сарру, с которой вновь встретился в Иркутске. Возле Павла группировался кружок социал-демократической молодёжи, тоже рабочие из депо. Павел был уже пожилой, с лысиной во всю голову; он умело сколачивал партийную молодёжь, воспитывал её в революционном, большевистском духе.
Мы почти каждый вечер собирались у Павла на квартире я проводили время в беседах и спорах. С меньшевиками связи не имели, но были на нескольких собраниях в Иннокентьевской, где было много меньшевиков.