Муравьи революции
Шрифт:
Убийство Столыпина вызвало в иркутской тюрьме ликование.
Я эту новость услышал через окно своей одиночки. Из старой секретной доносился до меня неясный шум. Я поставил на стол табуретку и подтянулся к окну. Из старой секретной неслись крики:
— Ура! Убит Столыпин!
Тюрьма, жившая напряжённой, нервной жизнью, всегда преувеличивала значение частичных политических событий. Так случилось и с убийством Столыпина. Многие связывали это событие с началом революции и с нетерпением ждали новых известий. Более умеренные ждали изменения курса политики и усиления позиций Государственной
В октябре меня опять вызвал следователь и заявил, что следствие закончено и что он передал моё дело прокурору. В декабре я получил обвинительный акт и из него узнал, что по моему делу привлекается некто Тотадзе. В обвинительном акте указывалось, что на основании существующего в местности военного положения я предаюсь иркутскому военному суду и буду судиться по 279-й статье Свода военных постановлений. Эта статья прочно обещала мне «смертную казнь через повешение». После вручения обвинительного акта меня вызвали для ознакомления с делом. В деле я обнаружил шифровки с припиской какого-то учреждении: «Дешифрованию не поддаются». Значит, шифровки не удалось расшифровать. Они были приобщены к делу. Из дела было видно, что неожиданный сопроцессник пристёгнут к моему делу по подозрению уездной полиции и ему ничего не угрожает. Суд был назначен в феврале.
В декабре состоялся суд над Шевелёвым. Окружной суд приговорил его к шести годам каторги за покушение на чиновника. После суда Шевелёв совершенно изменился. Всю его энергию как будто выкачали на суде. С виду он остался таким же сильным и бодрым, каким был до суда, но мне решительно заявил:
— Ну, я теперь всякую волынку с администрацией прекращаю; все её приказания буду выполнять. Подчиняюсь и в отношении прогулки: буду гулять по кругу…
— Что это ты так вдруг? Каторга подействовала, что ли?
— Да не хочу подвергать себя случайностям вроде порки…
— Не надолго же тебя хватило! А я-то ведь буду продолжать. Ведь и тебе за компанию попадать будет, как же тогда?
— Уйду в другую камеру.
Шевелёв ушёл. Я остался опять один, да ещё в довольно гнусном настроении. Поведение Шевелёва меня сильно обескуражило: «Что же это? Значит, и у сильных людей (а Шевелёв мне казался сильным) весьма ограничена сопротивляемость воли? А что, если бы дело было покрупнее, с петлёй, значит и Шевелёв сдал бы и пошёл по пути Булычёва?»
«Шкуру спасает», вспомнил я его слова по отношению к Булычёву.
«Значит, шкурная болезнь сильнее воли. Психология лишённого права, значит, иная, чем психология человека с правами… Неужели и со мной может так случиться?! Нет, не случится…»
В феврале меня вызвали в суд. Администраций по-видимому ожидала с моей стороны побега. Поэтому конвой был усиленный. Нас двоих сопровождало человек двадцать конвойных. Сопроцессник мой оказался маленьким щупленьким человеком; всю дорогу до суда охал и удивлённо: разводил руками…
Суд состоял из четырёх человек под председательством председателя военного суда генерала Старковского.
На суде я сделал только одно заявление, что привлекаемого человека
Суд продолжался не больше часа. Случайного моего сопроцессника оправдали, а меня приговорили к смертной казни через повешение.
В тюрьму меня вели уже одного. Сопроцессник шёл сзади с двумя конвойными.
В тюрьме меня встретило с полдюжины надзирателей. Они раздели меня донага и «заботливо» одели в новую холщёвую рубашку и такие же кальсоны. Выдали особые кандальные брюки с застёжками, новые портянки и новые коты. Выдали новую арестантскую фуражку и суконный халат.
— Что вы это так заботливо меня снаряжаете?
— Мы смертников всегда так… С особым уважением… — сострил старший.
После процедуры переодевания заковали сначала ноги, а потом руки.
— Это что, тоже в знак особого уважения? — иронизировал я.
— Нет, куда уж, это так, сверх комплекта…
В камере у меня было всё сменено: матрац, одеяло, подушка, табуретка — всё было другое. Только стол и койка, прикованные к стене, были оставлены.
— Ну, вот и кончилось, — проговорил я вслух.
Было состояние не то растерянности, не то какой-то пустоты, но не было никакого страха перед петлёй. Сильно чувствовалось одиночество.
Но удручало не так отсутствие людей, как чувство, что я уже ушёл куда-то в сторону не только от людей, но и от жизни, что ещё вчерашняя жизнь оторвалась от меня.
Я стал ходить по камере и старался преодолеть охватившее меня странное чувство; появилось желание потянуться, как после сна, и сбросить то новое, что нахлынуло на меня.
«Что это, не упадок ли духа? Нет, чувствую себя спокойным. Но эта проверка самого себя вызывает некоторую неловкость, нечто вроде стыда… Что я, в самом деле, точно ребёнок… Прислушиваюсь к своим слезам, мыслям, как будто что изменилось… Ведь всё то же, и до суда знал, что повесят…»
Однако не всё было то же, — какое-то новое, особое, слишком ощущаемое чувство нарождалось и крепло. Это было чувство смертника, ожидающего уже не суда, а смерти и смерти не внезапной или неизвестно откуда идущей, а смерти, о которой знаешь, откуда она идёт, когда придёт и как будет совершаться, знаешь даже то, где и как ты будешь идти к месту смерти. Как будто переступил в область таких ощущений, каких в иных случаях жизни не бывает.
Вечером на поверке Шеремет меня уже не приветствовал, но зато произвели у меня тщательный обыск, отобрали ремень от цепей. Без ремня по камере ходить было трудно: цепи волочились по полу, неприятно гремели и били больно ноги. Я лёг на койку и скоро заснул. Утром проснулся от стука форточки — шла поверка. Вчерашнего чувства уже не было.
«А ну их! Что тут мудрить?.. Повесят — ладно… Не повесят — будем драться дальше».
Был доволен, что вчерашнее чувство исчезло и настоящая жизнь вновь овладела мной. В одиннадцать часов меня вызвали. Оказалось, что церемония с судом ещё не кончилась, и мне предстояло ещё раз явиться в суд и выслушать окончательный приговор. Вели опять под сильным конвоем, а перед выходом из тюрьмы начальник конвоя громко дал приказ:
— В случае попытки к побегу или нападения со стороны — застрелить!