Мургаш
Шрифт:
— Ты пойдешь с нами, — заявил Манто, показав на Гошо.
Палуша побледнела как полотно и ухватилась за плечо Стефки.
«Почему Гошо, а не меня?» — подумала я.
Баба Гана вошла в дом, быстро вернулась с пальто Гошо и накинула его сыну на плечи.
— Держись! — шепнула она ему.
Полицейские, забрав Гошо, направились к управлению. Во дворе мы остались одни.
С этого дня, как только у нас гасили свет, во дворе, под грушей, появлялся полицейский. Все засыпали, а я потихоньку вставала и подходила к окну. Полицейский обычно стоял прислонившись к дереву, порой курил, пряча сигарету в
Я знала, что он не придет, знала, что он на Мургаше, и все же сердце сжималось от страха. А вдруг все-таки придет? Я не отрывалась от окна и внимательно всматривалась в непроглядную тьму. Иногда слышался глухой голос бабушки Ганы:
— А ты все не спишь, Лена?
— Не спится.
Кровать легонько поскрипывала, и со мной рядом становилась бабушка Гана. И так мы стояли вдвоем, пока не начинало светать. Тогда сухая рука старушки обнимала меня за плечи:
— Ложись. Он уже уходит.
— А ты?
— Я выспалась. Пойду покормлю скотину.
Дни тянулись убийственно тягостно. Даже Пушо не шумел. Иногда к нам заходила какая-нибудь подружка Стефки, девушки останавливались в воротах, и их голосов не было слышно.
Палуша очень привязалась ко мне. Кончив домашние дела, она садилась возле люльки Аксинии и долго молчала. Затем вдруг хватала меня за руку:
— Его выпустят, Лена?
— Конечно, выпустят.
— А то что я буду делать? Мы же не венчаны. И у нас будет ребенок…
— Ты в своем доме, Палуша. Все село знает, что ты жена Гошо. Когда он вернется, сыграем веселую свадьбу…
Однажды вечером мы с ней вот так сидели в комнате. Деревья уже бросали длинные тени, зной сменялся вечерней прохладой. Вдруг с улицы послышались звуки песенки — кто-то свистел. Это же Гошина песня! Только он мог ее так насвистывать! Я подошла к окну:
— Палуша, Гошо идет!
Она бросилась к двери и замерла там.
Песня слышалась все ближе.
Я отстранила девушку и вышла на крыльцо. За мной послышались тихие шаги.
По улице шагал Гошо, забросив за плечо свои башмаки с деревянными подошвами. Увидев меня, он поднял руку.
Палуша стрелой промчалась мимо меня. Она так и повисла на плечах Гошо. Вслед за нами подошла и бабушка Гана:
— Ну как?
— Выстоял, — сдержанно сказал Гошо.
Я радовалась счастью Гошо и Палуши. Будто тяжелый груз свалился с моих плеч: мне казалось, что это я виновна в аресте Гошо. Однако с каждым днем на душе у меня становилось все тяжелее. Иногда я брала Аксинию на руки и уходила на кукурузное поле. Я гуляла в поле, пока не уставала, пока не начинали от тяжести ныть руки, и тогда возвращалась домой. Тяжелые, невыносимые мысли не покидали меня. И вот однажды бабушка Гана застала меня за сбором вещей. Она посмотрела, как я складываю одежонку Аксинии, и сказала:
— Останься!
— Не могу, мама.
— Чем ты ему поможешь?
— Не знаю… Наверное, ничем…
— Ну что ж, делай как знаешь, дочка!
Впервые она назвала меня дочерью.
Я уехала. Была середина августа. Очень долго я не получала никаких вестей от наших из Брышляницы. На конец узнала, что Гошо призвали на военную службу, а затем отправили в арестантскую
Усевшись на телегу, окруженная узлами и своими двумя детьми, Гана окинула взглядом собравшихся вокруг людей. Все смотрели в землю. А она, расправив плечи, вдруг сказала:
— Наша мука кончается. Начинается ихняя…
Конвойный сделал вид, что не слышит.
Потом крестьяне говорили:
— Ну и женщина! Никто ее не видел с заплаканными глазами…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В первые месяцы 1943 года по решению Центрального Комитета партии был образован Главный штаб Народно-освободительной армии. Страну разделили на двенадцать оперативных зон. Это дало решительный толчок партизанскому движению.
Софийская область была включена в первую зону. В начале июня к нам прибыл начальник штаба зоны Здравко Георгиев. Выросший в семье сельского учителя, Здравко с пятнадцати лет стал членом комсомола, а спустя три года, в 1934 году, вступил в ряды партии.
Передо мной собственноручно написанная им автобиография. Так как она невелика, привожу ее полностью.
«В 1933—1934 годах состоял членом районного комитета комсомола.
В 1935 году работал в аппарате Центрального Комитета партии.
В 1936 году был секретарем районного комитета комсомола и членом окружного комитета.
В 1937—1938 годах работал инструктором Центрального Комитета комсомола.
В 1939 году был интернирован, а затем призван в армию.
Осенью 1941 года меня демобилизовали, и я сразу же перешел на нелегальное положение. Так как к тому времени у меня уже установилась связь с партийными ячейками в армии, партия поручила мне руководство работой партийных организаций в воинских частях, расположенных в Софии и Софийском округе.
В начале 1943 года меня перевели в штаб первой военно-оперативной зоны в качестве начальника штаба. Вероятно, это сделали потому, что я окончил школу офицеров запаса. На этой работе я оставался до 9 сентября 1944 года».
Эти сухо написанные строки таят в себе отчет об огромной деятельности в течение тринадцати лет, подчиненной воле и мысли партии.
Они ничего не говорят о бесчисленных случаях, когда жизнь висела на волоске, о смелости и находчивости, о тяжелых страданиях, когда узнаешь, что твоих близких, друзей и товарищей уже нет в живых, что назначенная встреча не состоится, что тебе вынесен смертный приговор.
Однажды, когда Здравко пришел в дом одного из своих друзей, хозяин встретил его с побледневшим от испуга лицом:
— Ты уже знаешь?..
— О чем?
— Что тебя приговорили к смерти…
Здравко спокойно показал на свой пистолет:
— Как ты думаешь, для чего я его ношу?
А потом он пришел к Невене:
— Нам надо повенчаться. Как мою жену, тебя не будут судить за встречу с человеком, находящимся на нелегальном положении. А иначе могут посчитать партизанской помощницей…
На следующий день священник наскоро совершил венчальный обряд в церкви в Лозенце. Потом состоялся скромный обед.