Музей революции

Архангельский Александр Николаевич

В остальные дни я должен был сидеть в библиотеке. Ранним утром поднимался по будильнику (жил я в хорошем районе, недалеко от Кенсингтона, но слишком близко к станции метро; тонкие стены, в полтора кирпича, дрожали; комнатка была размером с курятник, а в душевой не повернуться). Разогревал дорожным кипятильником воду, заливал перетертые хлопья и с отвращением, но очень дешево, завтракал классической овсянкой. Хотя не знаю, так ли ее классики готовили. В восемь выходил, и, поскольку денег на подземку было жалко, шагал пешком — мимо беленького, в колониальном вкусе, Челси, через дымные остатки диккенсовского Лондона — к Библиотеке. Дорога занимала час пятнадцать. Могла

бы занимать и меньше, если бы не поздний март. Но все вокруг дышало свежестью и счастьем, цвел кустарник, пахло чем-то розовым и мокрым.

В библиотеке начиналось испытание на прочность. Два или три часа я добросовестно читал и конспектировал. Потом как бы случайно взглядывал в окно, и понимал, что больше не могу. Эрос эросом, а нестерпимо хочется на воздух. Я взывал к своей научной совести; совесть молчала; ноги несли меня к выходу. Сохо уступало место Пиккадилли; в книжном магазине «Ватерстоунз» гужевались лондонские умники; Темза мрачно сочилась сквозь город.

Однажды я забрел в Высокий суд. Тут было тихо, как в Библиотеке, но без книжек. И величественно, как в соборе, но без Бога. Серые готические своды, коридоры, длинные и узкие; в некоторых кабинетах слушались дела. Я на цыпочках зашел в одну из этих комнат. В голову пришло еще одно сравнение: университетская аудитория, но без студентов. Участники процесса сидят по лавкам, к ним лицом — седовласый судья, сбоку от судьи — молоденький помощник, соответствующей национальности, толстенький, короткий, в старомодной тройке, карманные часы на узловатой цепи. Помощник развалился в кресле, ручки соединил под животом и крутит пальчиками. От потолка на проводах свисают микрофоны, как гранаты на растяжке. Царит божественная скука справедливости.

О! так ведь ответчик — русский. К нему склонилась переводчица, роскошная брюнетка, с молочной гладкой кожей, сквозь которую неровно розовеет плоть. Переводчица оборачивается, принимая у поверенного копию; глаза у нее огромные, зеленые: темные и яркие в одно и то же время.

Надо же было такому случиться: через день я встретил судейскую нимфу в полуподвальном баре, возле собора святого Петра. Она быстро читала газету, отхлебывая эль из оловянной кружки и закусывая сэндвичем с говядиной. На ней было черное платье с деловым декольте; все розово-молочное вводило в трепет.

Набравшись наглости, я подошел и на плохом английском осведомился, можно ли подсесть? Девушка спокойно подняла глаза, оглядела меня, как, наверное, оглядывают перед покупкой лошадь, и по-русски, с милейшим акцентом, ответила:

— Присаживайся, ладно, хорошо. Ты кто? и ты откуда?

Мы разговорились. Она была из Глазго; звали ее, предположим, Джоан; старше меня на три года. Русским занялась не потому, что Достоевский и Толстой, а потому, что в юности была троцкисткой и жила в коммуне. Начала учить язык кумира, а тут случилась перестройка, русских стало много, и дело оказалось хлебным.

Я проводил Джоан до банковского офиса, где она должна была переводить какому-то развязному кооператору, которого заранее презирала: ну и манеры у этих господ. Через два часа мы встретились; Джоан повела меня в церковную пивную, куда лондонской полиции заказан вход. «Представляешь? они бессильны». Народ прибывал, все оплывало в сигаретном дыме, мы перекрикивали гам.

Потом был еще один бар, и еще; с каждым разом становилось все смешнее; кто первым пошел в туалет, тот и платит. Как вы догадались, проснулся я не по будильнику, и поздно, и в чужой квартире. Рядом лежала Джоан; без одежды она была немного полновата, но все равно — необычайно хороша. Хотелось ущипнуть ее и улыбнуться.

Я

перебрался к ней. Нам было славно. Безответственный взаимный интерес людей, которые сейчас сошлись, а завтра разойдутся: вот ты какой? а ты — такая? Я сравнивал Джоан с советскими красотками; они ей в пятки не годились. То, что мы тогда считали томностью, кокетством, а иногда отвязностью, было только следствием неопытности и проявлением тяжелых комплексов. На первом же свидании — рассказ о прабабушке-польке (не встречал ни одной хорошенькой советской девушки без таинственных польских корней, как не встречал и без бабушки-ведьмы), русалочий смех с обязательным закидыванием головы, через месяц — намек на замужество… как я мог это терпеть?

Но через месяц, во время завтрака (овсянка, будь она неладна) Джоан внезапно побледнела, выбежала в туалет. Вернулась грустная.

— Что с тобой?

— Так, показалось.

— И все-таки?

— Да нет, я говорю тебе, что ничего.

— Джоан. Я начинаю нервничать. Я имею право знать.

— А ты уверен, что тебе это нужно знать? Ну ладно, я скажу. Хочу быть от тебя беременной, но ничего не получается.

Я опешил.

— Зачем беременной?

— Ты глупый какой. Чтобы родить ребенка.

— Зачем ребенка?

— Ты снова глупый. Чтобы он у меня был. Такой, как ты. И тогда ты на мне женишься. Ой, вижу, ты испугался! Не бойся, я шучу. Не будем жениться. Смешно, да? Я смешная?

— Смешная, — ответил я и внутренне поежился. И решил быть осторожным.

Сейчас не помню, почему я снова оказался в Кенсингтоне. Допустим, нужно было передать ключи очередному грантополучателю. Возвращаясь, я забрел на тамошнее кладбище. Роскошное, литературное, со строгими воронами, печальными тропинками, тенистыми деревьями и торжествующим безлюдьем. В ярко-зеленой траве суетились серые белки; хватали хлеб и, прижимая лапками к груди, обгрызали его со всех сторон, как дети слизывают вафельное мороженое по кругу, и бросали остатки воронам. Те хватали на лету; за ними стайками носились голуби.

Я медленно, с чувством прошелся по главной аллее. Останавливался, проглядывал приличествующие надписи, пока не наткнулся на странную могильную плиту. На ней было написано латиницей: полковник советской армии Степанов. Пятиугольная звезда. И одна-единственная дата: 13 февраля 1918. О смерти ничего не сказано.

Как такое может быть? Воображение включилось на четвертой скорости; в голове нарисовался план романа; тут я услышал мокрый скрип: кто-то шагал по кладбищенской гальке.

Оглядываюсь. За моей спиной стоит хорошенькая девушка, не то, чтобы красивая, но весьма располагающая. Рыженькая, маленькая, свежая. На плече — большая холщовая сумка, с какими ходят юные художницы. Девушка говорит мне по-английски, с едва заметным русским привкусом (по такому же акценту меня когда-то вычислила Джоан):

— Тоже пробуете разгадать загадку?

В этом «тоже» сразу заключалось многое. Намек на общность. Обещание возможной встречи. Не знаю, как сказать точнее.

Тома не была художницей; она училась в Лондоне на галериста и собиралась делать деньги на искусстве. Рисовала между делом, потихоньку, для себя. Например, кладбищенские памятники. И тщательно скрывала это от знакомых; фи, какой отстойный реализм.

Нам оказалось по пути; мы заглянули в бар; на третьей пинте я должен был себе признаться, что соскучился по привычному советскому кокетству. По польским корням и намекам на ведьму. Так в хорошем ресторане вдруг начинаешь мечтать о столовской котлете и о булочке с маком за десять копеек. Или хотя бы с повидлом, за восемь.