Музей революции
Шрифт:
Я исправно писал письма обеим подругам, меняя стиль и темы. Оле маленькой — про пейзажи, чувства и юмористические обстоятельства. Насте большой — про быт, людей и всякие забавные истории.
В тот день я был в особенном писательском ударе. Днем выспался в теньке; вечером нырнул в ледяную Ахтубу; в отличном настроении и с ясной головой засел в столовой, у бачка с зеленым чаем, и стал строчить, отмахиваясь от кровососов. Первое письмо — витиевато, с финтифлюшками. Так полагалось писать на истфаке; получалось у меня не очень, я привык изъясняться просто, без особых выкрутасов, но старался соблюдать стилевой кодекс эпохи.
«Милый
Как поживают твои сибиряки? Следит ли папичка за общественной нравственностью? Как там брадатые физики? не пытаются окружить чрезмерною заботою? Это ведь не есть хорошо.
Смотри у меня. Видишь кровавую кляксу? Так я расправляюсь с комарами. Так что: снова: смотри у меня.
Наша жизнь протекает весьма и весьма разнообразно. Вчера в соседний отсек нашей скромной обители заселился странствующий сын степей. Пасет он вовсе не тучных крав по заливным лугам, как ты могла подумать, а мекающих грязных коз — на колючих степях астраханских. Пахнут козы, если их не мыть, нехорошо, пастух пропитался их нежнейшим ароматом, амбре доносилось до нас: перегородка не доходит до кривого потолка. Тем не менее под воздействием винных паров мы кое-как заснули. А среди ночи пробудились, ибо пастух развел костер в тазу, поставил котелок в огонь и стал варить особый чай, напополам из жира и козьего молока. Запах, доложу тебе, убийственный. Пастух то затягивал унылую казахскую песнь, то быстро бормотал на непонятном языке, но с родными русскими вкраплениями. Быр-быр-быр — твоёмат — быр-быр-быр — плятьписец — быр-быр-быр — заипись.
Помнишь Ольчис, как мы с тобой ходили в БДТ на Холстомера? Евгений Лебедев был гениальная лошадь. Я это понял только здесь. Потому что вокруг пасутся точь-в-точь такие жеребята, со слезливыми и виноватыми глазами, перебирают копытами, всхрапывают, басисто ржут, только вот не говорят. Берут губами соль с ладони, и я сразу вспоминаю твои губы. Как же я по ним скучаю. Мягким, розовым...
Но не буду сам себя дразнить опасными видениями. Сие не есть правильно. Особливо потому, что я веду здесь жизнь анахорета. И надеюсь в этом смысле на твою взаимность.
Целую, целую, целую.»
Олю я опутывал и оплетал; Настю надо было брать напором.
«Настена, родная, ты как?
Лепишь свои маленькие пирожки? Гениальные, мамой клянусь. Тушишь капусту и свеклу, тихо варишь жирную грудинку, и томат-пасту в бульон! и говядину! вот и борщ. А нас тут травят вермишелью. Липкой, серой. Помидоры пока еще зеленые, салат не порежешь. Настя, я есть хочу! И остального. Когда же ты меня покормишь?
Вчера нагрянули соседи. Прыщавые пэтэушники, у них тут тоже стройотряд, неподалеку. Выпили дешевого вина, стали задираться, подкатывать к девочкам. Ребята наши были злые, возбужденные и ждали драки.
А меня, как назло, комары куснули сразу и в губу, и в веко. Губа раздулась, вывернулась наружу, глаз заплыл. Захожу в столовку, пацаны сидят, играют в дурака; они меня увидели, кто-то заорал: Саларьева разделали! и, не слушая ничего, помчались бить морды этим. Я за ними; крик, гам; вот-вот начнется; еле помирились. На радостях пошли отметить это дело. Отметили. Губы и языки у всех стали черные: вино тут продают в разлив, из порошка, с осадком… А потом запели «новый поворот», и стало совсем хорошо.
Такие вот у нас дела. Очень скучаю, Настен. Хочу к тебе в подмышку, как всегда. Ты ее никому больше не открывай, поняла?
Целую!
Запечатал письма, сдал ответственным за почту, и пошел поливаться жидкостью от комаров.
Через две недели получил ответ — от Оли. Конверт был толще, чем обычно, а письмо — короче.
«Здравствуйте, Павел.
Вы мне казались таким аккуратным, умеренным. К сожалению, я ошиблась. Возвращаю письмо для Настены. Надеюсь, она вернет Вам письмо для меня. Передавайте привет ее подмышке.
Ты, Паша, обычный лимитчик. И не вздумай мне еще писать».
А от Настены писем больше не было.
Так я в первый раз попал в историю. У которой было историческое продолжение. Но об этом в следующий раз.».
Вы Графоман.
Не умеете, мой друг, не врите. «Сайгон» - и пивные автоматы?! Главная кофейня в городе! С тетей Надей и ее двойным крепчайшим! И откуда там взяться какой-то Настене? Не знаете — не позорьтесь, молчите. Там поэты собирались, а не Насти. Фак вам в руки.
Вдогон. БГ исполнял «Под небом» в фильме «Асса», до этого ее напел Хвостенко, ничего вы слушать не могли.
Спасибо, просветили. А то я, можно подумать, не знал.
Начали во здравие, ужасным вывертом закончили. Не позволяйте вы себе виньеток, не ваше.
Краса моя, да это ж типовой сюжет. Все выдумка, причем плохая.
Внимание! на сайте журналиста Соловьева вас вводят в заблуждение! Каббалистический кружок Акрама Таризи не предлагал ученикам предметы культового обихода.
3
«Итак, обещанное продолжение. Про лубофф.
В декабре девяностого я защитился. Пробежался по посольствам, выцыганил лондонскую стажировку.
Два дня в неделю, понедельник и четверг, долговязый старичок-смотритель вел меня прекрасным темным коридором в античный кабинет Британского музея. Где-то здесь, в читальном зале, Владимир Соловьев переживал мистическую встречу: премудрая София звала его в долину Нила. Я представлял, как Владимир Сергеевич, похожий на юного мага, сидит за массивным столом. Он отрывает глаза от конспекта — в сизом свете, идущем от окна, начинает проявляться взгляд. Мерцающая густота смотрит на него из вечности, и в самом себе он начинает слышать голос. Конспекты покрываются каракулями, Соловьев, как медиум, записывает разговор…
В отличие от Соловьева, мы занимались делом приземленным. И забавным. Сутулый старичок-смотритель внезапно разгибался и вытягивался вверх, как деревянный детский сантиметр гармошкой, свободно доставал рукой до верхней створки шкафа, вынимал дешевые античные скульптурки: многочисленные Вакхи с причиндалами, мраморные фаллосы с курчавым плотным основанием, глиняные сценки: Дафнис и Хлоя учатся дружить, подражая козам и собакам. Развратно хихикая (он очень любил свое дело), смотритель ставил эту прелесть на величественный стол, и мы, обмениваясь шуточками в офицерском духе, продолжали опись бесконечной приапической коллекции. Я, конечно, знал, что греки чтили плодородие, но не представлял себе масштабы бедствия.